— Я все равно поеду, — сказал Дылда. — Возьму и поеду. Прямо после школы.
— Настоящие герои ездят не после, а вместо, — бросила Чука уже на ходу.
В конце коридора клубилась толпа. Мардуков собрал вокруг себя народ и вещал, как юродивый: «Аза, низи, маза, повтори три раза!» Завидев Чуку, он простер к ней обличающую длань и завопил: «Гали-вер- мали-вер, фини-ган-мини-ган!» Чука хотела было молча проследовать мимо, но Мардуков затеял вокруг нее адский хоровод, приплясывая и приговаривая нечто вроде «гер-мумули-омпа-пхенц».
— Сам ты улялюм, — отпарировала Чука, не найдя ничего позабористей. Ты лучше скажи, откуда халдеи взяли твоего близнеца, чтобы тебя подменить?
Удар был точный. Пока Мардуков ловил ртом воздух, Чука прошла не глядя сквозь остатки деморализованного хоровода и была уже в каких-то десяти шагах от терминала, когда в очередной раз протрезвонил сигнал, возвещавший конец свободы.
Дома Чука просмотрела все, что передавали про Вывалень: сначала текущие передачи, затем то, что записалось в ее отсутствие. Папу так и не показали, зато показали Бабетту. Парни с повязками самозащиты крепко держали за локти небритого мужчину, мужчина ругался непонятными языческими, древнеиндоевропейскими словами. Бабетта бесстрашно стояла рядом и повторяла одну и ту же короткую фразу на странном, но не совсем чужом языке, — может быть, по-болгарски? Нет, Чука целый месяц жила в Варне, она точно знала, что не по-болгарски. Первое время мужчина явно Бабетту не слышал, потом до него вдруг что-то дошло, он осекся и удивленно ответил ей. Тогда она стала медленно, четко спрашивать; часто мужчина не сразу ее понимал, злился, пытался поправлять, но ругаться больше не ругался. Чука догадалась, что Бабетта каким-то образом выучила (реконструировала?) его язык. Илюшу тоже показывали, только недолго. Он был в белом халате и объяснял кому-то, что пострадавших беспокоить нельзя, сейчас самое главное — вывести их из шока, идет работа, и никаких съемок, пожалуйста. Один настырный журналист все-таки вынудил его повысить голос: «Вот с вами — да-да, с вами лично — бывало когда-нибудь так, что вы говорите о чем-то важном, а вас не понимают? Ну раз бывало, тогда вам же должно быть ясно, что они вас просто растерзают сейчас! Идите, идите, Бога ради!» Потом журналисты опрашивали прохожих на улице. «Я считаю, так им и надо, — сказала одна женщина. — Нечего было идти на эту работу». «Простите, а вы где работаете?» — спросил журналист. «Я-то? Я оператор на Золотом Шаре». — «Как вы думаете, на вашем рабочем месте не может произойти что-либо подобное?» — «Что вы, у нас меры безопасности». Скоро пришла мама, и они прокрутили все снова. Мама нервничала, время от времени ругала председателя комиссии, экспертов, репортеров.
— Что это такое: «Вываленский поссовет»? Как будто «вива Ленский»! Не Вывал
— Мама, почему они такие странные? — спросила Чука.
— Кто?
— Ну эти… пострадавшие. — Чука запнулась, не зная, как объяснить свое ощущение. — Они не просто по-другому говорят, они как будто из другого мира.
— Да, правда, — согласилась мама. — Прямо из лекций Расмуса.
Расмус читал что-то древнее, Чука забыла, что. Он сам был древний, мамины профессора говорили, что он и им читал, и чуть ли не профессорам профессоров.
Чука наскоро сделала уроки, с трудом разбирая, где у нее физика, а где история, подключилась к информарию и набрала запрос о Высшем Принципе. На этот раз она очень старалась и оформила все строго по правилам, так что ответ пришел сразу. Ввиду многозначности термина он состоял из длинного ряда нумерованных дефиниций, к каждой из которых прилагался список литературы. Чука стала разбираться, но тут приехал папа. Он поцеловал маму, потом Чуку, прошел в кабинет, попросил заварить чаю, только крепкого, и запустил привезенную с собой дискету.
— Можно, я тут посижу? — попросила Чука.
— Можно, — сказал папа. — Что в школе?
Чука рассказала про Мардукова и его дурацкие считалки.
— Как-как? — рассеянно переспросил папа. На дисплее перетекали друг в друга трехмерные графики. — Гулли-вер-финне-ган? Понятно. — Папа полюбовался графиком и внес в него несколько изменений. — Гермуму, лиомпа, пхенц! По-моему, хорошо звучит.
— Пап, он дурак, — возмутилась Чука. — Он придумывает всякие глупости. Про близнеца.
Папа тоже, как и мама, не понял, о чем идет речь, пришлось рассказать про халдеев. Папе, однако, история понравилась. Мама позвала ужинать.
— Сейчас, — крикнула Чука.
— Потом, — крикнул папа.
Поужинать все-таки пришлось. Едва они сели за стол, Чука спросила:
— Пап, что такое Высший Принцип?
Папа задумался.
— Видишь ли, есть такие нетерпеливые люди, которые хотят, чтобы всем было хорошо, причем немедленно. Хотят, так сказать, устроить небо на земле. Для достижения этой цели пускаются в ход… э-э… подручные технические средства.
— И из-за этого катастрофа, да? — Папа кивнул.
— Может, хоть теперь все это кончится, — вздохнула мама.
— Не уверен. «Не отстанут они от того, что задумали делать…»
— Пап, но это же, наверно, случайность. Ты же сам говоришь, они стараются, чтобы всем было хорошо.
— Они-то стараются! Они так стараются, что… — закончить папа не успел, пришла Бабетта. Вскоре пошли в кабинет, Чука тоже пошла. Ввалился Шумейко с шестью бутылками тоника.
— Так, — сказал папа. — Давайте с самого начала. Что мы знаем? Мы знаем, что пострадало две тысячи пятьсот двадцать человек. Из них тридцать девять пропавших, остальные метаморфы.
— Метаморфы… — повторил Шумейко, как будто попробовал слово на вкус и нашел его кислым.
— Термин рабочий, но, кажется, войдет в обиход. Бабетта сперва говорила «двуречные».
— Ну да, — пояснила Бабетта. — «Двуязычные» — не то. Надо именно «двуречные». Сначала была такая речь, потом не такая.
— Насколько удалось установить, каждый метаморф является носителем уникального идиолекта, — продолжал папа. — Среди идиолектов есть близкие, но совпадающих нет. Распределение идиолектов вот такое, — на дисплее засветилась чуть корявая зеленая гипербола.
— Это у тебя что, близость к русскому языку, что ли? — спросил Шумейко. Чука испугалась, что его палец сейчас продырявит дисплей в районе оси абсцисс.
— Да, а тут количество идиолектов с данной степенью близости.
— Это если близость оценивать суммарно, — смешалась Бабетта. — Можно оценивать по независимым параметрам. Покажи… — папа коснулся клавиатуры, гипербола стала вращаться вокруг оси ординат, и на дисплее возникло трехмерное тело с неровной поверхностью, Чуке прекрасно знакомое: четвертая часть круглой головки сыра, высмотренная, выпрошенная и выкусанная по верхней окружности, там, где особо любимая твердая корочка. — Это для двух параметров. Надо брать много. Я брала семь.
— А как это согласуется с расстоянием до рабочей камеры?
— Хорошо согласуется, — ответил папа. Засветилась новая, красная гипербола, что-то хитро повернулось, что-то с чем-то совместилось… — Все зависит от того, кто где тогда стоял, больше ни от чего.
Чука вспомнила маму девочки Ани и небритого мужчину, с которым Бабетта нашла общий язык: женщина говорила совсем непонятно, а у того все-таки проскальзывали знакомые, славянские слова.
— Так что произошло, по-вашему? — спросил Шумейко. Бабетта фыркнула.
— Я серьезно спрашиваю, — рассердился Шумейко. — Вы же должны понимать. Быть-то этого не может.
Никто не откликнулся.
«Что они, правда, не понимают, что произошло? — удивилась Чука. — Это же ясно как день».
