– Нет, не буду при условии, если ты сделаешь так, чтобы я это забыл.
– Не думай больше об этом, эмир. Забудь это, как ты уже что-то другое забыл.
– Что?
– Лекарство.
– Да, мутеселлим, это я и в самом деле позабыл, однако ты его получишь уже сегодня, я тебе обещаю!
Тут вошел слуга.
– Господин, тут прибыл один баш-чауш[43].
– Чего ему надо?
– Он из Мосула и говорит, что по важному вопросу.
– Впусти его!
Фельдфебель передал коменданту письмо с большой печатью; то была печать Анатоли кади аскери, я тут же ее узнал. Комендант вскрыл его и вчитался, затем сказал баш-чаушу, чтобы тот прибыл к нему завтра утром за ответом.
– Господин, знаешь, что это? – спросил он меня, когда посланец ушел.
– Письмо верховного судьи.
– Да. Он извещает о смещении мутасаррыфа и макреджа. Последнего я должен, как только он появится, отправить в Мосул. Я передам его завтра с рук на руки баш-чаушу. Кстати, мне упомянуть в моем ответе что-нибудь о тебе?
– Нет. Я сам напишу. Только пошли с арестованным достаточно охраны!
– Это не помешает, тем более что в этом транспорте должен быть еще один заключенный.
Я похолодел:
– Кто?
– Араб. Мне это приказал Анатоли кади аскери. Сына шейха пошлют в Стамбул как заложника.
– Когда уходит транспорт?
– Утром. Сейчас я буду писать письмо.
– Тогда не буду больше мешать.
– О эфенди, твое присутствие доставит мне удовольствие.
– Но твое время ценно, я не буду у тебя его забирать.
– Ты придешь утром?
– Быть может.
– Ты должен быть при отъезде транспорта, чтобы видеть, как все это произойдет.
– Тогда я приду. Салам!
– Салам! Да будет Аллах твоим ведущим!
Едва я вошел в дом, навстречу мне звонко раздалось:
– Хамдульиллах, эфенди, ты жив и ты свободен!
Это была Мерсина. Она взяла меня за руки и глубоко вздохнула всей грудью:
– Ты великий герой! Это мне сказали твои слуги и посланник от Али-бея. Если бы они тебя арестовали, ты бы их убил прямо в серале и при этом, может быть, убил бы и Селима-агу.
– Его – нет, но других – точно! – рассмеялся я.
– Да. Ты как Келад-Силач. Твой стан походит на стан пантеры, твоя борода бесподобна, а твои руки как ноги слона!
Это, естественно, было лишь вольное сравнение. О Мерсина, какое это было покушение на темно-русое украшение моего лица, на милую симметрию моих незаменимейших конечностей! Мне пришлось быть в той же степени учтивым:
– Твой рот глаголет, как уста поэта, Мерсина, и твои губы переливаются через край, как горшок, полный сладкого меда; твоя речь благотворна, как пластырь, прилепленный на больное место, а звучание твоего голоса не забудет никто, кто его хоть раз слышал. Вот, возьми пять пиастров, чтобы купить лак и хну для твоих век и для розовых ногтей твоих рук. Мое сердце радуется тебе, моя душа помолодела, а мои глаза насладятся прелестью твоей походки!
– Господин, – вскричала она, – ты храбрый Али, мудрее, чем Абу Бакр, сильней, чем Самсон, и красивей, чем Хусейн! Хочешь, я тебе что-нибудь поджарю, сварю? Я сделаю тебе все, что ты потребуешь, ибо с тобой в мой дом вошла радость, через порог моего дома переступило благословение.
– Твоя доброта трогает меня, о Мерсина, я не смогу отплатить тебе в той же мере! Но я не хочу ни есть, ни пить, когда я взираю на блеск твоих глаз, цвет твоих щек и милый изгиб твоих рук. Тут был Селим-ага?
– Да. Он мне все рассказал. Твои враги уничтожены. Иди наверх и утешь своих друзей, которые о тебе очень тревожатся!
