на волоске?
— Да, знал. Но не вести же мне было врага в нашу гавань! Едва «Бегун» ткнулся в скалу, я тут же перемахнул через борт и благополучно добрался до суши, хотя пули вокруг моей головы жужжали, как пчелы. Англичане плохо стреляют, гражданин полковник, очень плохо!
— Ну что ж, не далее как через день мы выясним, правду ли ты сказал. А почему ты вступился за священника, который не пожелал принять гражданскую присягу?
— Потому что это был мой долг. Я — католик. Я даже выпил с ним за здоровье святейшего папы.
— Какая неосмотрительность! И зачем тебе это понадобилось? А что еще ты мне расскажешь, гражданин Сюркуф? Я вижу, ты тут покалечил нескольких солдат.
— Да, ножкой от стола.
— Ну ладно. Дело будет расследовано, и виновные наказаны. Но вы оба пока задержаны. Вас доставят в Боссе. А с другом своим Жюно, гражданин Сюркуф, ты увидишься, я обещаю.
Маленький офицер круто повернулся на каблуках и вышел из комнаты. Минуту спустя он скакал вместе со своими спутниками дальше: рекогносцировка продолжалась.
Меж тем в маленький зал вошли трое военных, объявившие, что будут сопровождать Сюркуфа и брата Мартина в Боссе.
— Не возражаю, — сказал Сюркуф. — Боссе так и так — цель моего путешествия.
— А моего — нет, — отозвался брат Мартин. — Мне надо в Систерон.
— Ты сможешь пойти туда и завтра. А пока будешь моим гостем в Боссе. Но сперва мы выпьем с этими тремя храбрыми гражданами по стаканчику доброго вина. Этот руссийон мне определенно нравится. И потом, должен же я расплатиться за поломанный стол.
После непродолжительного марша по расквашенной под дождем дороге обоих задержанных привели к дому, где расположился со своим штабом главнокомандующий, генерал Карто, и заперли в узкой темной каморке, единственное окошко которой было закрыто ставнями.
— Ну вот, тут мы и бросим якорь, — сказал Сюркуф. — Жаль только, что нет здесь ни подвесной койки, ни перины. Впрочем, не стоит расстраиваться — ведь все равно нам на этих коечках не поваляться: надо думать, нас скоро выпустят.
— Я на это не надеюсь, — вздохнул брат Мартин.
— Нет? Почему?
— Ты что, не знаешь, гражданин Сюркуф, что сейчас во Франции нет большего преступления, чем противиться воле Конвента? Я вижу, что настали для меня черные дни, но все равно останусь верен своему обету.
Сюркуф схватил своего товарища по несчастью за руки и горячо, взволнованно, совсем иным тоном, чем до сих пор, сказал:
— Господь да воздаст тебе, брат Мартин! Нашему отечеству нужны такие люди, которые идеи свои чтут выше, чем сиюминутные политические выгоды. Не за горами время, когда Франции потребуются сильные души и крепкие руки, чтобы наш народ занял достойное место среди других наций. Будут великие битвы, прольются реки крови, будет титаническая борьба одного против всех. Не вешай нос, брат Мартин! Надо быть добрым и веселым, надо заранее готовиться к боям, чтобы каждый знал, где его место, когда придет время помериться силами. Я — сын отечества, и мой долг оставаться верным ему во всех бедах и опасностях. Поэтому я еду в Тулон, чтобы сделать последнюю попытку. Я поговорю с этим полковником Бонапартом, может, и добьюсь здесь того, что в других местах у меня не получилось.
Священник удивленно посмотрел на моряка. Этот молодой человек прямо на глазах стал совсем иным: веселый, беззаботный юнец превратился вдруг в зрелого мужчину, чьи глаза пророчески всматривались в даль, чьи вдохновенные слова зажигали душу, чьи помыслы были направлены к великой цели.
Дверь отворилась. Вызвали Сюркуфа, чтобы отвести его к генералу. Вернулся он не скоро. Потом увели брата Мартина. С ним разобрались быстро. Его спросили, готов ли он принять гражданскую присягу, и, когда он решительно отказался, сообщили, что вынуждены поступить с ним, как с изменником. И Сюркуф поинтересовался, что он намерен теперь предпринять.
— А что я должен предпринимать? Я — человек слова, но со мной будет то же, что и со многими другими — меня отправят в Париж, а там, сам знаешь…
— Этого не случится, не будь я Робер Сюркуф!
— Как ты сможешь мне помочь? Ты ведь и сам — арестант!
— Теперь уже ненадолго. Генерал хотел только удостовериться, эмиссар я или нет. Стоило ему выяснить, что я — честный моряк, речь пошла лишь о тех легких тумаках, которыми я сдерживал натиск добрых граждан солдат. Об этом, однако, как мне дали понять, должен еще высказаться полковник Бонапарт. Итак, я скоро буду на свободе.
— Ни один человек не может с уверенностью ничего сказать даже о завтрашнем дне… — начал было брат Мартин, но договорить не успел.
Дверь снова отворилась, и в камеру вошел гренадер, в котором Сюркуф узнал своего друга Жюно. В этот день он был еще простым солдатом, но скоро должен был стать уже сержантом. При обстреле Тулона Наполеон диктовал ему приказ, и рядом с ними о землю ударилось пушечное ядро и обдало грязью бумагу.
— Великолепно! — вскричал Жюно. — Теперь не надо присыпать чернила песком[10]!
Эти слова понравились Наполеону, и он никогда больше не упускал Жюно из вида. В 1804 году Жюно стал уже дивизионным генералом и комендантом Парижа.
Гренадер этот, и не помышлявший даже о том, что будет некогда носить герцогскую корону, очень обрадовался встрече со своим другом Сюркуфом. Он узнал, что тот хлопотал о должности на военном флоте и что генерал Карто тоже отказал ему в этом. Жюно не мог сделать для друга ничего, кроме как хоть немного скрасить его арестантское бытие: он позаботился о еде, питье и свечах. Затем он предоставил обоих своей судьбе.
Лишь к вечеру следующего дня пришел ординарец, которому было приказано доставить моряка к Бонапарту. Полковник находился не в Боссе, а за пределами городка, на позиции, с которой обстреливали укрепления Тулона.
Этот город предательски капитулировал перед объединенной англо-испанской эскадрой под командованием адмирала Худа, и Конвент прилагал колоссальные усилия, чтобы отбить обратно этот крайне важный плацдарм. К сожалению, генералы Карто[11] и Доппе[12] оказались к этому не способны. И не удивительно — первый был художником, второй — врачом. Им бы в студию или в лазарет, там они были бы на месте, а не здесь, перед мощными вражескими укреплениями первоклассной крепости. Потому-то и послали им на помощь молодого Наполеона Бонапарта.
Когда привели Сюркуфа, маленький корсиканец был занят выяснением отношений с генералами.
— И тем не менее, я не могу отказаться от своего убеждения, — настаивал он. — Если мы будем продолжать в том же духе, то и через пять лет все еще будем впустую топтаться у Тулона. Что стоят наши полевые пушки против огневых стволов крепости и флота! Нам совершенно необходимо как можно скорее доставить сюда мощные осадные орудия из Марселя и других гарнизонов. Мы должны не только обстреливать городские укрепления, но и прежде всего забрасывать вражеские корабли раскаленными ядрами. Стоит нам уничтожить или прогнать из гавани флот, городу долго не продержаться. Передайте мне всю полноту власти, и я ручаюсь, что Тулон через две недели будет в наших руках!
— Только без горячки! — надменным голосом ответил Карто. — Даже если флот уйдет, где мы возьмем средства для подавления таких оборонительных сооружений, как форты Мальбоскет, Баланье и Эгильет?
— Прежде всего необходимо доставить орудия и заряды, усилить осадную армию до сорока тысяч человек и обеспечить эти подкрепления необходимым припасом. Я еще не разведал как следует местность, но уверен, что отыщу позицию, господствующую над вражескими укреплениями, с которой мы сумеем подавить неприятеля.
Услышав эти слова, Сюркуф подскочил к офицерам и радостно сказал:
