Какая альтернатива. Немедленно, сию же минуту, вступить в обладание вашей квартирой. Но в таком случае. Вот именно, в таком случае мы будем жить здесь и дальше. Да нет, об этом и не мечтайте, вмешалась жена первого слепца, мы здесь все вещи оставили, как это так будем жить. Знаете, меня осенило, есть еще один вариант, сказал писатель. Ну-ну, сказал первый слепец. Мы останемся здесь на положении ваших гостей, места всем хватит. Нет уж, сказала жена первого слепца, пусть уж будет, как было до сих пор, мы будем жить у нашей подруги, благо нет необходимости спрашивать, согласна ли она, и жена доктора ответила: Как нет и необходимости отвечать. Я вам очень благодарен, сказал писатель, по правде говоря, я все это время ждал, что кто-нибудь явится и предъявит свои права на жилье. Когда ты слеп, самое естественное - довольствоваться тем, что имеешь, сказала жена доктора. Как вы жили все это время. Мы всего трое суток назад вышли из карантина. Тяжко было. Мало сказать. Ужасно. Вы же писатель, значит, обязаны разбираться в словах и знать, что определения ни черта не стоят, и если один человек, к примеру, убил другого, то так и надо сказать, и поверьте, ужас этого деяния сам по себе освобождает от необходимости уверять, что это было ужасно. Вы хотите сказать, что у нас слишком много слов. Я хочу сказать, что у нас слишком мало чувств. А если даже и не мало, то мы перестали употреблять слова, выражающие их. И потому потеряли их. Расскажите, как вы жили в карантине. Зачем. Я писатель. Там надо побывать. Писатель - такой же человек, как и все, он не может знать все и побывать всюду, а потому должен думать и воображать. Когда-нибудь кто-нибудь расскажет вам, и потом вы сможете написать книгу. Я пишу ее сейчас. Но вы же слепы. Слепые тоже могут писать. Иными словами, вы успели выучить брайлевский алфавит. Нет, не выучил. Но как же тогда вы пишете. Сейчас покажу. Он поднялся, вышел и через минуту вернулся, держа в руках лист бумаги и шариковую ручку. Это последняя страница из того, что я написал. Мы ее не видим, сказала жена первого слепца. Я тоже. Но как же вы пишете, повторила жена доктора, глядя на лист, где можно было разобрать убористые, налезающие друг на друга строчки, приподнятые в начале и конце. Ощупью, с улыбкой ответил писатель, это не трудно, кладу лист на что-нибудь не слишком мягкое, ну, хоть на стопку других листов, и все, можно писать. Но как же, если вы не видите, воскликнул первый слепец. Шариковая ручка - идеальное орудие труда для слепых писателей, не в том смысле, что он может прочесть написанное ею, но хоть знает, где он написал, ибо достаточно лишь нащупать пальцем углубления в последней строке, дойти до края листа, высчитать расстояние до новой строки и продолжать, видите, как это просто. Только строчки иногда наползают одна на другую, сказала как можно более деликатно жена доктора. Как вы можете это видеть. Просто я вижу. Неужели вы прозрели, вылечились, как, когда, возбужденно вскричал писатель. Полагаю, что я единственный человек, вообще не терявший зрение. А как же вы это объясняете. У меня нет объяснений, а может быть, их и вообще не существует. Но это значит, вы видели все, что творилось здесь. Видела, что же мне еще оставалось. Сколько же человек было в вашем карантине. Около трехсот. И долго вы там были. С самого начала, а вышли, как я уже сказала, только три дня назад. А я, судя по всему, ослеп самым первым, сказал первый слепец. Наверно, это было ужасно. Опять это слово, сказала жена доктора. Простите, мне вдруг показалось таким вздором все, что я написал с тех пор, как мы все, ну, то есть я и моя семья, ослепли. А о чем вы пишете. О том, что пережили, о нашей жизни. Каждый должен говорить о том, что знает, а о том, чего не знает, спрашивать других. Вот я вас и спрашиваю. И я отвечу, когда-нибудь, не знаю когда. А вы можете показать мне, где вы работаете и что написали. Отчего же, с удовольствием, идемте. Нам тоже можно, спросила жена первого слепца. Это же ваш дом, ответил писатель, а я здесь так, мимоходом. В спальне стоял маленький стол, а на нем - лампа. Тусклый свет, проникавший из окна, позволял увидеть стопку чистой бумаги слева, исписанной - справа, а посередине - страницу, оставленную на середине. Возле лампы лежали две новые ручки. Ну вот, сказал писатель. Жена доктора спросила: Можно, и, не дожидаясь ответа, взяла рукопись страниц в двадцать, пробежала глазами выведенные мелким почерком, загибавшиеся вверх и вниз строчки, впечатанные в белизну бумаги, вырезанные в слепоте буквы: Я здесь так, мимоходом, сказал, помнится, писатель, и это были следы, оставленные им на ходу. Жена доктора положила ему руку на плечо, а он взял ее в ладони, медленно поднес к губам: Не пропадайте, не позволяйте себе пропасть, произнес он, и нельзя сказать, чтобы уж очень кстати прозвучали эти неожиданные, таинственные слова.
Когда вернулись домой, принеся запас продовольствия, которого должно было хватить дня на три, жена доктора при воодушевленном посредстве первого слепца и его жены рассказала о том, что было. Вечером же, как и следовало ожидать, прочла несколько страниц из книги, которую отыскала на полке. То, о чем шла там речь, не заинтересовало косоглазого мальчика, и он вскоре заснул, положив голову на плечо девушке в темных очках, а ноги - на колени старику с черной повязкой.
Через два дня доктор сказал: Хотелось бы мне знать, в каком состоянии мой кабинет, сейчас ни от него, ни от меня толку никакого, но ведь когда-нибудь люди вновь начнут пользоваться глазами, и аппаратура должна быть наготове. Сходим туда, как захочешь, отвечала жена, хоть сейчас. А нельзя ли заодно зайти и ко мне домой, спросила девушка в темных очках, хоть я и не думаю, что родители вернулись, заглянула бы просто так, для очистки совести. Зайдем и к тебе, сказала жена доктора. Никто более не изъявил желания посетить родное пепелище, ибо первый слепец с женой уже знали, на что могут рассчитывать, как знал это, хоть и по другим причинам, старик с черной повязкой, а косоглазый мальчик по-прежнему не помнил, на какой улице стоял его дом. День был ясный, казалось, что дожди прекратились, и солнце, хоть покуда еще и несмело, поглаживало кожу. Не знаю, как будем жить, если начнется жара, сказал доктор, ведь весь этот мусор начнет гнить, а трупы животных, да и людей тоже, полагаю, что и в квартирах лежат мертвые, как все-таки скверно, что мы не организованы, а надо бы создать самоуправление в каждом доме, на каждой улице, в каждом квартале. Правительство, сказала его жена. Система нужна, система, наше тело - это ведь тоже система, притом хорошо организованная, а смерть есть не что иное, как последствие разлада и сбоя. А каким образом может организоваться сообщество слепых, желающих выжить. Организоваться - это уже до некоторой степени прозреть. Может быть, ты и прав, но опыт этой слепоты принес нам только смерть и нищету, и мои глаза, как и твой кабинет, оказались тут бессильны. Да мы и живы-то исключительно благодаря твоим глазам, сказала девушка в темных очках. Может быть, оставались бы живы, если бы даже я была слепой, мир полон живых слепцов. Полагаю, мы все умрем, это лишь вопрос времени. Это всегда было вопросом времени. Да, но умереть только потому, что ослеп, - это, пожалуй, наихудший вид смерти. Мы умираем от болезней, погибаем от несчастных случаев. А теперь будем умирать еще и потому, что слепы, то есть от слепоты - и рака, слепоты - и чахотки, слепоты - и СПИДа, слепоты - и инфаркта, болезни могут варьироваться, и у каждого они будут свои, но на самом деле то, что сейчас нас убивает, называется слепотой. Мы не бессмертны и не можем жить вечно, но, по крайней мере, не должны быть слепы, сказала жена доктора. Но как же быть, сказал доктор, если вот она, эта слепота, подлинная и действительная. Я в этом не уверена, сказала его жена. И я тоже, сказала девушка в темных очках.
Дверь ломать не пришлось, открыли культурно, ключом, провисевшим на брелке у доктора все то время, что хозяин провел в карантине. Вот приемная, сказала жена доктора. Я здесь была, сказала девушка в темных очках, сон продолжается, только не пойму какой, то ли снится, что снится, что приснилось в тот день, когда я ослепла, то ли - что я всегда была слепа и во сне увидала, как прихожу к глазному врачу, чтобы вылечил мне воспаление, никак не грозящее слепотой. Карантин нам не приснился, сказала жена доктора. Нет, это не приснилось, и то, что нас изнасиловали, - тоже. И то, что я зарезала человека. Отведи меня в кабинет, попросил доктор, я бы и сам справился, но мне хочется, чтобы ты. Дверь была открыта. Жена доктора сказала: тут все вверх дном, бумаги на полу, в картотеке пустые гнезда. Наверно, это люди из министерства, чтобы не терять времени на поиски, унесли карточки вместе с ящиками. Наверно. Ну а приборы. Так, на первый взгляд, вроде бы все цело. Слава тебе господи, отозвался он. И двинулся один, вытянув руки, ощупал ящик с линзами, офтальмоскоп, письменный стол, потом сказал девушке в темных очках: Теперь я понимаю, что значат твои слова насчет того, что ты живешь как во сне. Он присел к столу, положил руки на пыльное стекло и проговорил с печальной и насмешливой улыбкой, словно обращаясь к тому, кто стоял перед ним: Очень сожалею, доктор, но ваш случай неизлечим, и вот вам, если угодно, на прощанье последний совет, вспомните старую пословицу, совершенно правы были уверявшие нас, что терпение полезно для зрения. Не мучай нас, сказала жена. Прости меня, и ты тоже прости, мы с вами там, где раньше происходили чудеса, а сейчас не осталось даже доказательств того, что я умел их творить, всё выволокли. Нам теперь по силам единственное чудо - продолжать жить, сказала жена, бережно, день за днем вести эту хрупкую даму-жизнь, как будто она слепая и не знает, куда идти, а может быть, так оно и
