Он не мог ничего сделать, ему оставалось лишь уехать домой и ждать.
Нет, подумал он. У моей девушки сегодня съемки, а она заболела. Я должен позвонить Хейлу и сказать, что она не придет.
Но он может спросить, как она, и тогда мне придется сказать, что я не знаю.
Он спросит, где она, и если я скажу, что в больнице, то он спросит, там ли я с ней, и придется сказать, что нет.
И он может пожелать навестить ее в больнице.
А если она не умерла, то он позвонит отцу и расскажет ему… что-нибудь. Расскажет, что он старался, что все так отлично выдумал, но что-то случилось, и он влип. Опять.
Черт побери! Дрожа от испуга, он нащупал кодовый замок на своем портфеле и, открыв его, достал совершенно невинную на вид коробочку, в которой был кокаин.
— Надо подумать об этом, — пробормотал он посреди молчаливой комнаты и вдохнул порошок, глубоко и быстро. Затем он развалился на стуле, бездумно уставившись на окно. Прошло несколько минут. Если она не умерла, то он должен позвонить отцу и сказать ему… что-нибудь.
— Боже! — выпалил он и вскочил, дико озирая комнату, как зверь в поисках убежища. Кокаин не помог, ничего не изменилось. Этого не хватило, подумал он, я должен уже разбираться, сколько нужно порошка… Он высыпал кокаин и снова склонился над столом и вдохнул носом, ощущая щекотание в горле. Теперь он сможет все обдумать, все рассчитать.
Сказать ему, что влип. Снова.
Издав какой-то вой, Брикс сгорбился над столом. Ничего не помогало. Голова гудела, но он все еще не знал, что делать. Ехать домой. Он не может. Все что он может, это сидеть и ждать, а в ожидании он не был силен. Раньше в таких случаях, как тогда в колледже, он звонил отцу, но теперь он этого не может до тех пор, пока не узнает, что же случилось. Но звонить некому, и делать ничего нельзя. Все еще сгорбленный, он зашагал по комнате. Ничего, никому, ничего, никому.
Он не выдержит этого. Он должен двигаться, должен мыслить. Он схватил свою куртку и выбежал из комнаты. Прогуляюсь, решил он. Может быть, выпью чашечку кофе. О… не забыть это. Он схватил коробочку с кокаином и засунул ее во внутренний карман куртки. Чуть-чуть еще порошка, немного времени, и я что-нибудь придумаю. Все исправится, очень скоро я узнаю, что делать, и все будет в порядке.
— Кофе, — сказала Джина и поставила дымящиеся чашки перед Клер и Алексом. — И пончики. Может быть, не самый лучший вариант, но мне кажется, нам надо поесть.
— Ты позвонила Ханне? — спросила Клер.
— Она выехала. — Джина села напротив них и стала дуть на кофе, невидяще глядя на стопку светских журнальчиков, ни к одному из которых они не притрагивались. Было семь пятнадцать утра, и за дверью комнаты ожидания больницы шла суматоха: менялись бригады фельдшеров, прибывали врачи на свои обходы. Все целеустремленно сновали по белым коридорам, у всех были задачи и расписание и какие-то дела. Все, кроме людей в комнате ожидания, несколько группок, члены которых были слишком погружены в свои собственные страхи, чтобы беседовать с кем-то еще. По одну сторону на кожаной синей кушетке сидели Алекс, Клер и Джина, так же, как они просидели всю ночь, исключая короткие вылазки к реанимационному отделению, в попытках узнать что-нибудь об Эмме. Хоть что-нибудь. Но никаких новостей не было.
— Делаем что можем, — каждый раз говорили медсестры — это произносилось вежливо, но рассеянно: они думали о своих пациентах, а Клер, Алекс или Джина, любой, кто приходил, возвращались ни с чем в комнату ожидания с мягким синим ковром и голубыми стенами, и телевизором, который никто не включал, и журналами, которых никто не читал, и филодендроном в углу с похожими на Сердечко листьями.
— Зачем ей было это делать? — спросила Джина, в который уже раз за ночь. — Почему она захотела убить себя?
— Она этого не делала, — сказала Клер снова — от этого она не отступала тоже всю ночь. — Я не верю, что Эмма могла захотеть убить себя. Она очень любила жизнь. Это был несчастный случай, она что- то приняла, и была плохая реакция. Она скажет это, когда… когда придет в себя.
— Кто прописал «Хальсион»? — спросил Алекс у Джины.
— Какой-то доктор — знакомый Брикса.
— Ты помнишь его имя? Черт, мне надо было прочесть этикетку перед тем как я отдал пузырек фельдшеру.
— Она упоминала имя, но я не думаю, что смогу…
Джина нахмурилась. — Какое-то необычное, то ли Араб… Сарацен! — сказала она триумфально. — Я думаю, он из Гринвича.
— Я скоро вернусь, — сказал Алекс и направился в коридор к платному телефону. Он был так напряжен, что у него одеревенели ноги и заболело в затылке. Его захватило страдание Клер, казавшееся ему худшим из всех страданий, потому что с ним ничего нельзя было поделать. Это было не похоже на муку, которую он испытал, когда умерла его жена; он тогда знал, что это нужно принять, жить с этим, и как-то все пройдет. Но сейчас не было ничего, что они могли бы принять, они могли только молиться и ждать, и поддерживать друг друга все эти часы.
Но подняв трубку телефона, рассеянно поглядев на медсестер в их палате, занятых работой по больнице, Алекс понял, что сделав страдание Клер своим собственным, он наконец совершил последний шаг, взломав этот кокон потери, злобы и одиночества, из-за которого он ощущал себя отрезанным от всех столь долгое время, он стал вовлеченным в другие жизни, другие страхи, другие виды боли. Он научился любить, значит, научился жить снова.
Теперь он сможет писать. Он больше не боялся тех чувств, которые могли вырваться из него при творении, и теперь мог творить свободно. И потому что он больше не боялся чувствовать любовь, боль и страх, он мог теперь снова быть любовником и мужем для Клер, и настоящим отцом для Дэвида. И для Эммы, подумал он, а по, том взмолился: пожалуйста, Боже, Боже, позволь Эмме жить. Дай этой новой семье шанс на любовь и благополучие.
Между тем, ему надо что-то сделать с этим напряжением внутри, и он сделал то, что делал всегда, когда его охватывала боль — он начал расследование. Стал выслеживать доктора Сарацена, позвонив сначала ему домой, потом в его приемный кабинет, и наконец, в Гринвичскую больницу, где оператор позвал его по имени. И через несколько секунд доктор Сарацен откликнулся.
Алекс попытался вместить все в несколько предложений:
— Меня зовут Алекс Джаррелл, я друг матери одной из ваших пациенток, Эммы Годдар. Я сейчас с ней, она в больнице Рузвельта в Нью-Йорке, она приняла чрезмерную дозу «Хальсиона»…
— Чрезмерную дозу! — воскликнул врач. — Не могу поверить… как она?
— Мы еще не знаем. Она без сознания. Мы пытаемся выяснить, откуда она взяла лекарство. Мы знаем, что она была у вас.
— Да, была, пару месяцев назад, я думаю. Но я не прописываю больше полудюжины таблеток — насколько я помню, она была перевозбуждена и я хотел посмотреть, как она будет реагировать на это средство.
— Мы нашли пустой пузырек. На этикетке было указано десять таблеток.
Доктор помолчал:
— Может быть, она сказала, что уезжает куда-то и не сможет прийти за еще одним рецептом — у меня много пациентов, которые путешествуют. Я уверен, рецепт, по которому нельзя получить что это был вторично.
— Так и было. А могут десять таблеток плюс алкоголь быть опасны для жизни?
— Вероятно, она не приняла все десять. Я же говорил вам, что она была у меня пару месяцев назад. Вероятно, хоть несколько она использовала раньше.
— Хорошо, а пять, таблеток опасны? Или семь?
— Не думаю. И я не знаю, сколько она выпила алкоголя. Она говорила мне, что почти не пьет.
— А могла она получить рецепт где-то еще?
— Она могла побывать у десяти докторов в десяти городах — я бы про это ничего не узнал. Но от меня она другого рецепта не получала.
— Спасибо…
