хотя время от времени он вдруг принимается за странные работы, например выносит мусор, видимо, чтобы порастратить немного энергии.
Вестибюль был огромным, тускло освещенным и без мебели, с черно-белым кафельным полом и лифтами в каждом конце, двери которых были все исцарапаны и покрыты облупившейся краской.
— Вся идея в том, чтобы не походить на здания с Пятой авеню и убедить, что здесь нечего утащить. У меня-то точно нечего, но у некоторых соседей — достаточно: квартиры весьма хороши. Ты увидишь.
Они поднялись на лифте до одиннадцатого этажа и прошли в конец коридора, к другой исцарапанной двери. Алекс открыл ее ключом, Клер зашла и направилась в большую комнату, пока он вешал ее куртку. Это была комната — помесь гостиной, столовой и кабинета, со встроенной кухонкой по одну сторону и маленькой спальней по другую. Меблировка была спартанской: кушетка, кресло с пуфиком и стеклянный кофейный столик, маленький обеденный стол с четырьмя стульями, два рабочих стола, один занятый компьютером и принтером, и несколько шкафчиков — однако Алексу удалось придать комнате некоторую уютность темно-красным ковром, напольной лампой, редкой репродукцией картины Тулуз-Лотрека в натуральную величину, стеллажом, заставленным книгами, которые были с трудом втиснуты и еще уложены поверх рядов, и множеством полок по бокам и над обоими окнами.
— Они выходят на Гудзон, — сказал Алекс. — Тебе надо как-нибудь прийти днем и посмотреть. У нас здесь исключительные закаты. У меня есть «Стилтон», свежие груши и доброе «бордо». Я думаю, тебе понравится.
— Еще бы. — Клер встала у окна и поглядела вниз на огни Риверсайд Драйв и на край реки. — Кажется, что и не город вовсе.
— Иллюзия, но весьма приятная. Меня город иногда радует, иногда нет, и тогда есть, где укрыться. — Он поставил еду и вино на кофейный столик, сел на кушетку, а затем стал наблюдать, как Клер, повернувшись, потопталась в нерешительности, выбирая между креслом и другим концом кушетки, и, в конце концов, предпочла кушетку.
Он наклонился, наполнил стаканы вином и подал один ей.
— Я никого не приводил сюда за четыре года, что прожил здесь, — сказал он небрежно. Клер поглядела на него с изумлением. — Не то, чтобы я был монахом — отнюдь. Но я не мог привести кого-то сюда. Каким- то образом, с того дня, как я купил эту квартиру, она казалась мне частью меня самого, чего-то такого, что нельзя открывать для осмотра, как и дом, который я продал, и людей, которые в нем жили. Это было чем-то настолько личным, что и не упоминалось.
Воцарилось молчание.
— Я рада, что оказалась здесь, — сказала Клер. Алекс медленно кивнул, рассматривая свой стакан.
— Мне всегда странно, как ты угадываешь, что сказать — все время то, что я надеялся услышать. — Он снова наклонился, наложил в тарелочку сыра, фруктов и подал ее Клер. — Не думаю, чтобы я нарочно решил держаться подальше от любого сочувствия — это случилось само собой. Я просто не мог представить себе жизнь с любой из женщин, которых знал, или даже — как остаться с ними надолго наедине. Я не мог представить себе жизни ни с кем, кроме сына. В первый год я жаждал одиночества и не мог находиться с кем-то вместе, кроме как молча. Потом мне стали нужны люди, но только не здесь и не постоянно. Пока я не начал работать в твоей мастерской. После третьего или четвертого раза мне не хотелось уходить. Или, даже если и уйти, то забрать тебя с собой и привести сюда. Потому что я не мог представить, как буду здесь без тебя.
Клер сидела тихо, позволяя его словам охватывать себя. Она ощущала какое-то томительное, сладкое предвкушение, как ребенок в ожидании Рождества. Это было совсем не похоже на возбуждение, которое ее охватывало, когда Квентин или его друзья запускали ее в свои жизни — это было мягче и глубже. Она ощущала, как кусочки ее жизни складываются вместе, и находила в этом соединении порядок и гармонию. Она чувствовала, что пришла туда, куда шла очень давно.
Алекс ждал, не скажет ли она чего-нибудь — он не стал бы продолжать, если бы она его остановила. Но он понял, что этого не случится: их мысли теперь были так схожи, как и тогда в театре, когда они встречались глазами и переживали одни и те же особые моменты.
— Мне иногда приходит в голову, — сказала она, — как медленно раньше все происходило, когда наш мир еще не разогнался, особенно, как медленно люди знакомились друг с другом. Был какой-то понятный им ритм, способ перемещения от одной стадии дружбы к другой, а не быстрый переход от первой выпивки или ужина к постели.
Она вгляделась в него, и задержала взгляд: ей нравилось смотреть на эти резко очерченные черты лица, которые придавали ему вид целеустремленности и напряженности, которые, как она знала, были ему присущи, на темные волосы, кое-где поседевшие, завивающиеся на затылке, на опущенные уголки рта, на глубоко посаженные глаза, которые никогда не блуждали, во время их разговоров, но устремляли взгляд на ее лицо, как будто для него самым важным было поддерживать такой тесный контакт.
— Мне нравится, как выросла, наша дружба, и то, во что она превращается, — сказала она, и увидела, как его лицо изменилось, уголки рта поднялись, а глаза, казалось, посветлели.
Он подсел к ней ближе и они обняли друг друга так естественно, как будто делали это уже много раз. И когда они поцеловались, это тоже показалось Клер удивительно знакомым, их губы раздвинулись одновременно, — приглашая, как будто тела были чем-то похожим на дома, и каждое предлагало место другому.
Они прижались теснее друг к другу, ощущая биение сердец друг друга. Внутри Клер, казалось, что-то отпустило — она почувствовала расслабление и уют, не требовалось ничего доказывать. Это не состязание. Слова заплыли к ней в голову; это был последний раз, когда она подумала о Квентине в объятиях Алекса.
Они встали, и она ощутила, как вжимается в нее гибкое тело Алекса, его плечи и вытянутые, крепкие мышцы рук на ее руках. В первый раз со времени их встречи они молчали, а их тела были напряжены и сцеплены вместе. Это не состязание. Это — путешествие, в которое двое отправляются вместе.
Они слегка отстранились друг от друга и переглянулись.
— Чудесно, — пробормотал Алекс. — Сплошное чудо. Я люблю тебя, Клер. Я люблю тебя, какая ты есть, и какие мы вместе, и то, как мир, кажется наполнился разными возможностями с тех пор, как мы встретились, а не…
— Алекс, даже писателям полагается знать, когда слова становятся не нужны. — Она положила ладонь ему на затылок и притянула его лицо к своим губам. Они направились к спальне, обнимая друг друга. И тут услышали скрип ключа во входной двери.
Алекс задрал голову.
— Дэвид, — пробормотал он. — Какого черта… — Широким шагом он бросился к двери, но она распахнулась прежде, чем он подошел, и высокий, худощавый юноша зашел в комнату с небрежной фамильярностью. Это была омоложенная вытянутая копия Алекса, с такими же курчавыми волосами и глубоко посаженными глазами, но лицо было не настолько резко и губы не настолько тонки. Он был красивей отца, и скоро, как отметила Клер, станет совсем неотразимым.
— Привет, пап, — сказал он. Затем вдруг заметил Клер: — Ой.
Он театрально шлепнул себя рукой по лбу:
— Боже, какой я негодяй. Но я даже никогда не думал… Правда, ведь ты никого раньше сюда не пускал…
— Все в порядке, — сказала Клер и подошла к нему, протягивая руку. Она немного дрожала, и понятия не имела, в каком виде ее прическа, но каким-то образом, появление Дэвида ей казалось похожим на фарс, и уголки ее рта поднялись в улыбке — Я — Клер Годдар.
— Дэвид Джаррелл, — сказал он, беря ее руку, и пожимая, — и я вправду, истинно, пламенно извиняюсь. Обычно я совсем не такой мерзавец, но, вы понимаете, обычно, когда я сюда прихожу…
— Дэвид, — сказал Алекс. Его голос был сипл, и он прочистил горло, пока Дэвид поворачивался к нему, и они обнимались. Они были почти одинакового роста.
— Привет, — сказал Дэвид снова. — Все нормально, пап — я ухожу; я приду завтра, или когда ты захочешь.
Алекс поглядел на него:
— Что случилось?
