больной и усталой.
Со двора вернулась Сьюзен.
— Ни одного яичка, — сообщила она, потом бросила на мать с сыном любопытный взгляд. — О чем вы говорите? — спросила она. — Что значат эти слова?
Мари поспешно послала сыну отчаянный взгляд, но он ответил:
— Это цыганский язык.
Сьюзен села, вытирая руки о передник.
— Вы на самом деле цыгане? — спросила она. — У вас кожа обычная — по крайней мере, парень темнее тебя, но у нас в деревне останавливались цыгане, и некоторые были черны, как сажа.
Мать Саймона долго не отрывала от Сьюзен глаз, затем потупилась.
— Мой отец был ирландцем, — объяснила она. — Он приехал сюда в тот год, когда был голод, в поисках работы…
Мало-помалу она рассказала свою историю, и время от времени Саймон ее перебивал. Ее отец и сестра умерли от голода в канаве, а она сидела рядом с ними под дождем и ждала, когда они проснутся. Вскоре мимо в своих разноцветных кибитках проезжали цыгане, и они сжалились над ней, хотя она не была цыганкой. Ее взяли в кибитку Розы. Роза называла себя Цыганской королевой. Она умела предсказывать судьбу и лечить болезни — даже сердечные недуги. У нее было одиннадцать дочерей и сын по имени Тобин, который был немного старше Мари. В то время девочке не было еще и пяти лет.
Жизнь цыган была тяжелой, особенно у женщин, которые трудились, как рабыни: рубили дрова, шили одежду, стряпали; ухаживали за детьми и животными, старыми и больными, а еще изготовляли разные вещи, которые продавали на деревенских ярмарках. Труднее всего приходилось зимой, когда их гнали из одной деревни в другую, поскольку ни один приход не желал, чтобы они разбивали лагерь на его земле.
Мари и Тобин стали неразлучными, и она научилась у него бесшумно преследовать животных в лесу, лазать по деревьям или прятаться, задерживая дыхание под водой дольше минуты, а еще — выманивать птиц с деревьев, а кроликов и кротов — из их нор. У Розы она научилась петь и танцевать, стряпать и шить, предсказывать судьбу и произносить цыганские заклинания.
Потом настало время, когда все цыгане направились на север, поскольку король Шотландии обещал дать им в собственность землю. Они разбили лагерь в лесу под Эдинбургом. Утром Мари услышала какой-то шорох в кустах. Она неслышно последовала в ту сторону, надеясь добыть пищу, и все дальше углублялась в лес, но никак не могла найти зверька, шумевшего в кустах. Наконец она поняла, как далеко забрела, и поспешила назад, ища свои следы там, где прошла раньше: сломанную веточку или примятую траву. Но когда наконец она вышла на поляну, то застыла на месте от ужаса. На каждом дереве висели цыгане, которых она знала и любила: Роза и одиннадцать ее дочерей, и их мужья, и даже их дети. А на последнем дереве висел Тобин. Руки связаны за спиной, штаны спереди испачканы.
Мари лежала на твердой земле, не в силах подняться. Но вдруг повалил снег, хотя был апрель, и дух Розы сошел с дерева. Она подняла Мари и прижала руку к ее животу. Мари видела след от веревки у нее на шее.
— Он последний из моего рода, — сказала Роза, и Мари впервые узнала, что носит под сердцем Саймона.
Она упала на колени, и ее рвало до тех пор, пока в желудке не начались судороги. И тогда она медленно поднялась на ноги, не в силах заставить себя еще раз взглянуть на ужасные трупы. Потрясенная и окоченевшая, она направилась на юг, прочь из лесов. Когда Мари сомневалась, в какую сторону идти, ее направлял дух Розы; а когда она постучалась в дверь, куда привела ее Роза, ей дали поесть.
Миновали весна и лето, погода снова ухудшилась. Когда пришло время рожать, Роза привела ее в сарай. Там, корчась от родовых мук, она увидела не только Розу, но и Тобина, который ей улыбался. Они были с ней, когда Мари перекусила пуповину, обтерла Саймона и накормила его. Потом медленно потянулись месяцы, и больше она не видела Розу. Были только она и Саймон.
Сьюзен и мальчик сидели молча, когда женщина закончила свой рассказ. Саймон чувствовал печаль матери, которая изливалась вместе с воспоминаниями — она была глубокая, как вода в реке. Сьюзен издала долгий вздох.
— Да, как это грустно, — прошептала она и снова вздохнула.
А потом сказала:
— Я не знала, что ты умеешь предсказывать судьбу. Что ты про меня скажешь?
Мать Саймона натянуто улыбнулась.
— Не всегда хорошо знать наперед, — заметила она.
— Ну что же, я не расстроюсь, — заверила ее Сьюзен. — Что ты используешь — соль?
Мари покачала головой. Немного поколебавшись, она велела Саймону принести воды в миске.
— У тебя есть монетка?
Мари завязала монету в тряпочку, а потом опустила в миску с водой. Немного погодя женщина развязала узелок, и муслин всплыл на поверхность. Все трое стали пристально вглядываться в миску, но Саймон видел лишь отражение их голов, освещенное свечой.
— Я вижу дом, — медленно сказала мать Саймона. — Этот твой дом. И Мартин тоже здесь.
— Он пришел, чтобы жениться на мне, — с волнением предположила Сьюзен, но мать Саймона покачала головой.
— Он уезжает, — сказала она. — А ты не поедешь с ним. Ты выгонишь его.
Она оттолкнула миску, потом потрясла головой, как будто хотела, чтобы исчезло все увиденное.
— Нет, мне это не нравится, — заявила Сьюзен. — С какой стати я его выгоню?
Мари ничего не ответила, а Сьюзен встала и налила воды из кувшина в горшок, в котором обычно стряпала. Саймон видел, что ей не по себе.
— Может быть, ты видишь не мое будущее, а? — осведомилась она, снова усевшись, и, не дав матери Саймона заговорить, продолжила: — А как насчет Саймона — ты можешь увидеть его будущее?
— Нет, — слишком поспешно ответила мать Саймона.
— О, пожалуйста, — попросила Сьюзен, но Саймон знал, что мать не станет это делать: он уже просил ее об этом раньше.
— Не все можно разглядеть, когда гадаешь на родственника, — пояснила мать.
— Ну ладно, — сдалась Сьюзен, широко зевнув. — Уже поздно. А утром идти в церковь.
Мать Саймона вопросительно взглянула на нее.
— Нам придется идти, — сказала Сьюзен. — Если миссис снова оштрафуют, кончится тем, что она окажется в колодках.
6
Как и предсказывала Сьюзен, миссис Баттеруорт настаивала, что все они должны идти в церковь.
Мари, не прекращая чистить горшок, ответила, что ей бы не хотелось.
— Я не спрашиваю, хочется ли тебе этого, — отрезала миссис Баттеруорт. — Я не буду платить еще один штраф!
— Все в порядке, — вмешалась Сьюзен, стискивая руку Мари. — Тебе не придется причащаться. Мы можем выскользнуть из церкви до этого и начать подавать эль.
Церкви — это опасное место, мать Саймона всегда так говорила. Людей судили по тому, посещают они церковь или нет, и выказывают ли достаточно набожности во время службы. В церкви они будут на виду у правителей города: членов городского магистрата, церковного старосты и констеблей. Если они пойдут в церковь, то больше не смогут притворяться, будто они остановились здесь лишь на время.
Но не посещать церковь — это грех и преступление. И это преступление — измена, ибо с тех пор, как прежний король ввел новую Церковь, те, кто не ходил на службы, считались виновными в измене. Наказывали штрафами, а тех, кто не мог заплатить штраф, секли. И если они по-прежнему отказывались ходить в церковь, их могли посадить в тюрьму Нью-Флит, конфисковать все имущество, бить и морить голодом до тех пор, пока они не согласятся принять причастие.
— Ведь ты же не папистка? — шепотом спросила Сьюзен у Мари, но та покачала головой.
— У меня нет никакого вероисповедания, — ответила она.
Сьюзен как-то странно на нее взглянула, но сказала лишь:
— Значит, для тебя это не имеет значения.
Саймон не знал, откажется ли его мать идти в церковь, но надеялся, потому что ему хотелось уйти из города.
— Да, мы пойдем, — сказала она, кивая с таким видом, как будто приняла какое-то важное решение.
Она взглянула на Саймона и улыбнулась. Они быстро вернутся, сказала она ему, потому что воскресенье — самый напряженный день в трактире, после церкви всем хочется эля. С этими словами она сняла передник и с решительным видом подвязала волосы шарфом. Ей явно не хотелось, чтобы Саймон прочитал ее мысли.
В восемь часов зазвонили церковные колокола, и все люди города — по двое, трое, а потом все большими группами — начали стекаться с Динз-гейт, Тоуд-лейн, Уити-гроув, Маркет- Стад-лейн и Смити-дор к большой церкви. Служба в церкви идет весь день, сказала Сьюзен, потому что в городе более трех тысяч человек, и, как бы ни была велика церковь, она не может вместить всех. У ворот те, что победнее, ожидали, пока пройдут богатые: лорды Мосли и Рэдклифф с многочисленными домочадцами; Эрл Дерби, прибывший из своего дома в Альпорт- парк; сэр Сэмюэль и леди Типпингз и ее большая семья; Ральф Хальм — со своей. Затем шли горожане и должностные лица города, за ними — богатые торговцы шерстью и полотном, у каждого из которых была своя собственная скамья в церкви; потом купцы, лавочники и трактирщики. Миссис Баттеруорт шла в самом хвосте трактирщиков, за ней следовали Сьюзен и Мари, а Саймон плелся за ними в шерстяной куртке и башмаках на деревянной подошве. За ними шли все бедные семьи города: пастухи и стригали овец, красильщики и мальчики, прислуживавшие в кабаках, и, наконец, нищие. Все они должны были стоять в самых последних рядах. Было людно и душно; люди толкались, стараясь занять место поудобнее, и Саймон почти ничего не видел.
Он был в церкви всего два-три раза в жизни, и ему никогда не приходилось видеть такое большое помещение, с высокими сводами и двумя проходами, с огромными окнами из цветного стекла, на которых нарисованы ангелы и демоны. В центре каждого витража размещалось изображение Богородицы, которая обнимала своего младенца с таким же нежным выражением лица, как у его матери. Сьюзен проследила за направлением взгляда мальчика и прошептала, что изображения Богородицы сейчас запрещены, но поскольку их поместили сюда по приказу бабушки прежнего короля, то пока оставили.
— Так что нам повезло, а? — Она подтолкнула Саймона локтем. — У нас не отняли наши красивые стекла и украшения.
Саймон не ответил, потому что смотрел вверх. Высоко, под самой крышей церкви, он разглядел два ряда каменных ангелов; у каждого в руках был золотой инструмент; крылья наполовину расправлены, как будто они собирались взлететь с крыши.
Тут вошел настоятель в черном, с деревянным жезлом. В толпе зашептались, и Саймон отодвинулся от Сьюзен.
