подробности о Мейси. Она была единственной дочерью состоятельного нефтепромышленника, чемпионкой по плаванию, лыжницей, играла в теннис и славилась своей любовью к вечеринкам, которые затягивались на всю ночь. Но больше всего он помнил ее улыбку: прекрасную и открытую, такую сияющую, что хотя она не отражалась в глазах, большинство людей думало, будто она очарована их словами. Это была та безличная улыбка, которую Винсу больше всего хотелось стереть. Он хотел, чтобы она улыбалась только ему.
– Вы меня нервировали, – сказал он. – Я не мог сказать, когда вы серьезны, когда нет, а это было ужасно для моего «эго». Мужчины не терпят неопределенности, знаете, они начинают сомневаться во всем, даже в своем собственном имени, если не уверены в женщине.
Мейси засмеялась.
– Так вы забыли свое имя и мое тоже. Вы очень хороший, Винс, я почти верю вам. Именно так я чаще всего и вспоминала о вас: какой вы хороший.
– Я постараюсь, чтобы вы продолжали думать так, – он все еще держал ее руку в своей и теперь поднес ее к губам. – Я не забуду ваше имя снова.
– Или свое, я надеюсь, – она непринужденно высвободила руку и расслабленно стояла, изучая Винса. Его смокинг был прекрасно сшит, запонки были золотыми, белокурые волосы причесаны настолько тщательно, чтобы казаться слегка растрепанными. Он был в точности одного с нею роста, но держался так, что создавалось впечатление, как будто он смотрел сверху вниз.
– В городе только о вас и говорят. Я слышала, некоторые считают, что вы меняете Денвер раз и навсегда.
– Они правы.
– А вы довольны? Наверное чувствуете себя бессмертным, победителем, глядя на все эти «Четем Тауер», «Четем Плейс» и «Четем Центры», возвышающиеся над равниной.
– Конечно. А вам понравилось бы здание Фарелл Тауер? Я его вам построю.
– Мне никогда не хотелось, чтобы здание называлось моим именем. Это желание кажется таким странным. Как будто тебе надо всех убедить в своей значимости и величии. Я часто задаю себе вопрос, не потому ли мужчины так поступают, что беспокоятся о размерах частей своего тела.
Его лицо омрачилось. «Ах, ты сучка этакая, – подумал он, – ты просишься, чтобы тебя отшлепали». Он не удивился, почему она пыталась рассердить его; Винс редко задумывался над мотивами поступков, своих или чужих. Он придал лицу просветленное выражение и хмыкнул.
– Такое я слышу впервые. Надо серьезно поразмыслить над этим. И внимательно рассмотреть себя в зеркало.
В ее глазах отразилось одобрение, она оценила, как быстро мужчина овладел собой.
– А как насчет всех ваших зданий? Вы относитесь к ним, как к детям, которых оставляете после себя?
– Они лучше, чем дети. Но стоит вопрос о том, как их вырастить.
– Должно быть, это гораздо проще, чем иметь дело с людьми. А вы часто их навещаете? Гладите ли вы камень и чувствуете ли себя великим, потому что создаете красоту из камня и извлекаете из него пользу?
– Нет, – Винс был еще сердит, но в то же время возбужден и заведен. И хотел стереть насмешку из ее голоса и искорку превосходства из зеленых глаз; хотел заставить ее гордое тело склониться перед ним.
– Меня не интересуют прикосновения к камням или к другим частям зданий; мне только нужно, чтобы они принимали ту форму, какую я хочу им придать. – Он усмехнулся, как мальчишка, и отметил осторожность в ее глазах в то время, как его лицо становилось юным и невинным.
– Настоящее удовольствие в том, чтобы складывать части в единое целое, как в гигантской головоломке. Камень, раствор, сталь, бригады, выполняющие работу, деньги, которыми все оплачивается, люди, арендующие помещения, когда они готовы... Я подгоняю части так, чтобы никто не подумал, что это можно сделать иначе? Другие могут гладить камни и мрамор, рассуждая о красоте и функционализме; игра состоит в складывании головоломки наилучшим образом. Вы замужем?
– Нет.
– Я провожу вас домой сегодня вечером.
– Я не одна.
– Тогда завтра. Я буду свободен в час.
– Я не смогу. Я работаю.
– Ах, да, музей. Когда вы кончаете?
– В пять часов.
– Я буду перед музеем в пять.
– Меня нельзя включить в головоломки других людей, – сказала она. – Или в игры других людей.
– Тогда мы придумаем новую, только для вас. – Он снова взял ее руку. – Спасибо, что подошли поздороваться. Это самое приятное, что вы могли сделать.. Надеюсь на завтра. Пять лет слишком долгий срок.
– Шесть, – она улыбнулась широкой, заученной улыбкой, которая ничего ему не сказала. – Завтра будет прекрасно.
Он думал о ней на следующее утро, когда проснулся, думал о ней весь день.
– Ты невнимателен, – заметил Белуа, сидевший на диване в его кабинете как раз перед полуднем.
– Да, я задумался. Что ты говорил?
