ней.
Кэтлин подняла голову, с опозданием почувствовав на себе его взгляд.
— О, извини. Очевидно, это твое личное дело — Она аккуратно положила листок сверху, но не могла удержаться, чтобы не сказать: — А это не тот дом, что ты собираешься строить на участке Делани?
Он бросил на нее подозрительный взгляд.
— Кто говорил тебе об участке Делани?
— Да ну же, Пенн. Разве секрет, что ты заключаешь сделку на эту собственность? Ты же сам говорил, что в нашем городе не нужна газета.
— Признаю. Но почему ты думаешь, что я и в самом деле собираюсь строить дом? — Он остановился на полпути, пересекая веранду. — Или ты думаешь, что я заключу сделку, когда уже начну работу? Это все равно, что выбрать доску, а потом решать, куда забивать гвозди.
Она слегка хихикнула.
— Все равно, что играть на пианино по слуху. Совсем не так. У тебя, конечно, есть план. Но ты вряд ли собираешься построить тот тщательно разработанный дом на таком запущенном участке. Его невозможно будет продать.
Он пересек веранду и встал рядом с ней, облокотившись о перила.
— Этот участок, возможно, сейчас и запущенный, но он не останется таким. И к тому же у него очень хорошее соседство.
— Только от этого соседства его отделяет непроходимый овраг, — с насмешкой сказала она. — Ничего из этого не выйдет.
— Возможно, ты права.
Но по тону его голоса было ясно, что его особенно не интересует, права она или нет. И Кэтлин замолчала. Ее это не касалось, в конце концов, неважно, что или где он построит.
Полная луна поднималась над горизонтом — оранжево-золотая и сверкающая. Ее отражение слегка дрожало на тихой глади озера. Она напоминала поверхность античного зеркала, слегка вогнутого в одном месте и выпуклого — в другом, что было причиной искаженного отражения. Ее свет посылал гигантские тени, они ползли через пляж, тропинки и коттеджи.
У Кэтлин обычно перехватывало дыхание при виде молчаливо драматичного восхода луны на озере, ее абсолютной, совершенной красоты — любовалась ли она ею из лодки на озере, смотрела ли на нее, завернувшись в одеяло на пляже или с веранды коттеджа Колдуэлла, когда Пенн обнимал ее.
Она слегка повернула голову, и дыхание ее стало учащенным, при этом она испытывала почти физическую боль. Нет, это не было плодом ее воображения. Это было так естественно, когда он подвинулся к ней ближе и нежно обнял ее за плечи — какое-то мгновение она даже не чувствовала его прикосновения. Но она стояла в кольце его рук и слышала, как бьется его сердце. Если бы она захотела, чтобы он поцеловал ее, ей достаточно было бы поднять к нему лицо.
Его губы были ласковыми, теплыми, подвижными и нежными. Это был мягкий поцелуй, без намека на силу или власть, в нем отсутствовала мольба или просьба. Похоже, он был уверен, что она сделала свой выбор так же свободно, как и он, и что она наслаждается этим — тоже без принуждения или страха и без обещаний и залога верности…
Только теперь она вдруг поняла, какие чувства нахлынули на нее, когда она узнала, что он, может быть, вовсе не останется в Спрингхилле. Это не было чувство облегчения, как она тогда считала. Это был страх — такой глубоко затаившийся в ней страх, что она сначала не отдавала себе отчета, что это такое; и такой сильный, скорее похожий на панику.
В течение десяти лет она пыталась уверить себя, что Пенн для нее ничего не значит. И она почти поверила в это. Вернулась к прежней жизни, после того как Пенн отверг ее, и нашла человека, которого еще могла бы полюбить. А теперь все это оказалось обманом. Даже в тот вечер, когда Маркус сделал ей предложение, она сердцем понимала, что это ложь. Потому она и колебалась, вместо того чтобы сразу дать ему ответ.
Убаюкивающая сказка, придуманная ею для себя, оказалась просто красивой оберточной бумагой, в которую завертывают подарок. Если на нее не смотреть слишком внимательно, то под единственным слоем такой бумаги будто бы скрыто так много. Но если присмотреться повнимательнее, то бумага утратит силу сокрытия, и содержимое — иногда не очень приятное — окажется на виду.
Теперь бессмысленно отрицать, что она все еще любит Пенна. Пропали даром усилия, которые она прилагала все эти годы, пытаясь убедить себя в обратном.
Она неуклюже, почти рывком, отстранилась от него.
— Испугалась? — прошептал он.
Он произнес это так, будто отчасти потерял душевное равновесие, как если бы все получилось не совсем так, как он хотел, и он едва не перешел намеченную ранее границу безопасности.
И это была вторая неприятная правда, которая теперь открылась ей. Эта неоспоримая правда была как гремучая змея, свившаяся у ее ног. И заключалась она в том, что она и сейчас была безразлична Пенну, как и раньше.
Если бы она вообще волновала его, для него имело бы значение, что она собирается замуж за Маркуса. Но, очевидно, ему это было все равно, иначе он не стал бы говорить о свадебном подарке, поддразнивать ее насчет свадебной ночи или предлагать себя в качестве организатора ее свадебного банкета.
А сейчас, когда она не собирается выходить замуж за Маркуса, что вероятнее всего подумает Пенн?
Совсем ничего. Он просто пожмет плечами и отпустит еще какую-нибудь шутку по этому поводу.
Она сбежала, извинившись, что устала, и отказалась от его предложения проводить ее до коттеджа Джил, сказав, не глядя на него, что это совсем рядом и у нее есть собака. Шнудель вряд ли был надежной защитой, но он, конечно, предупредит ее, если что неладно. Да и Пенну видно, как зажжется свет в доме, и он убедится, что с ней все в порядке.
Он не стал спорить, и она пошла одна, держа Шнуделя на поводке.
Он, возможно, рад, что я не принадлежу к типу соседок, которые цепляются к нему, как виноградная лоза. Одно дело — одалживать лестницы или электрические лампочки, другое — настаивать, чтобы тебя провожали домой, охраняли, защищали, — это быстро вызовет досаду.
Гравий старой тропинки хрустел под ногами. В памяти представала с невыносимой яркостью другая лунная ночь, когда она уходила из коттеджа Колдуэлла одна, и это было очень поздно. Но той ночью она бежала и за ней гнались не дикие звери, ее преследовали злые силы, разрывающие на части ее душу…
Она включила в коттедже свет. Сколько ему положено гореть, если бы она укладывалась спать. Ей, конечно, не хотелось, чтобы Пенн подумал, будто она слишком взволнованна и не спит. Или, напротив, сидит одна, размышляя в темноте.
Она, не задумываясь больше об этом, тут же выключила свет. Пенн не стал бы следить. Если она всерьез верит, что он будет сидеть и наблюдать за каждым ее движением, пытаясь угадать, о чем она думает, то это просто еще один симптом ее наваждения. И лучше ей избавиться от него сразу, для ее же душевного покоя.
Она свернулась клубочком на диване у холодного камина, положив повыше ноги, и задумчиво гладила мягкую шерсть Шнуделя. Наблюдая, как лунный свет медленно ползет по комнате, она позволила себе представить ту, другую, давнюю лунную ночь. Это воспоминание и сейчас причиняло ей боль, и она похоронила его в самых темных уголках своей памяти. Она запрятала его так надежно, что стало совсем нелегко извлечь подробности тех дней, когда легкие, ленивые, подающие надежды обещания лета были жестоко отняты…
Прошел почти месяц после несчастного случая у Колдуэллов, прежде чем у Пенна прекратился ужасный кашель — от загрязненной бензином воды, которой он наглотался в минуты аварии на озере. К
