Дорогие Американские Авиалинии

голубоватого сумрака. А в городе в тот вечер, похоже, случилось что-то нехорошее — помню, без конца выли сирены.

Пьяный, он не мог идти. Фальшивая конечность и так-то его пошатывала, а уж после стольких стаканов пива Валенты утратил всякую устойчивость и, чтобы удержаться на ногах, цеплялся за столы и стулья. Стояла глубокая ночь, и морская чернота вдали за Моло Аудаче тихо серебрилась под луной. Собутыльники прощались, иные грязно бранили спящих дома жен и ждавшую наутро работу. Валенты спать было негде, о чем он, смеясь, проговорился Медведю, который тоже расхохотался — так буйно, что по его раскрасневшимся щекам потекли слезы. Развеселились все, кроме трезвой карлицы, которая велела Медведю проводить Валенты в pensione на холме позади собора.

Обнявшись, Валенты с Медведем ковыляли по улицам, завывая песню каждый на своем языке — порывами низкого нечленораздельного блеяния. Когда они разбудили старуху, хозяйку pensione, та накинулась на них с бранью и даже плюнула в Медведя. Тот расхохотался, разъярив старуху еще пуще и вызвав новый шквал плевков. Над верхней губой у старухи росли седые усики — жиденькие, похожие на грязь. На одном глазу у нее было бельмо, узловатые пальцы (один без ногтя) черны от сажи. Рассмотрев старуху повнимательнее, Валенты понял, что она не такая древняя, как могло показаться, просто какая-то истертая — подобно комнатам, что сдавала внаем. Комната, которую она отвела Валенты, была тесная и проплесневелая; крупные кляксы, разбрызганные по стенам, наводили на мысль о давнем кровопролитии. Женщина-старуха смотрела с порога, как Медведь уложил Валенты на кровать, поцеловал и ущипнул за щеку, как истинный итальянец. Когда Медведь выходил, хозяйка снова плюнула в него, и он пустился наутек по коридору с гиканьем и хохотом, которые не умолкли, даже когда он вырвался на волю. Лежа на кровати, Валенты слушал, как смех сыплется по брусчатке вниз к подножию холма. Он уснул, не отстегнув протеза, и сразу окунулся в безмятежные сны.

Проснулся Валенты перед рассветом: даже после бурной ночи он оставался образцовым солдатом. Птичьи голоса удивили его — звук был такой, будто разом заиграли тысячи шарманок. Он лежал и не мог вспомнить, когда в последний раз слушал птиц. Из Польши их, гласила молва, изгнали немцы, и во время битвы за Анцио птиц тоже не было, ни одной. Там Валенты однажды видел, как гриф клевал промежность убитого британского солдата. Бойцы пытались не смотреть туда, пока в клюве птицы не оказался хорошо узнаваемый орган, — тогда один солдат, всегда спокойный и мужественный варшавянин, до войны преподаватель музыки, встал и пристрелил грифа. Потом они узнали, что в Италии эту птицу зовут Avoltoio Monaco и что этот вид считается исчезающим.

Сев на кровати, Валенты удивился тому, как хорошо он себя чувствует. Из-за повышенной чувствительности к утренним последствиям он никогда не был пьяницей и в этот раз с ужасом ожидал, что, проснувшись, будет умирать без морфина. Но вот вместо морфина он умирает без кофе и, запуская руку в волосы, вспоминает девушку из кафе. Никогда в жизни он не был так счастлив.

Дорогие Американские авиалинии, никчемные вы гондоны, я не намерен заканчивать мое письмо. Я буду писать и писать и писать и писать, а вы будете читать и читать, потому что впервые в жизни не я себе все загубил — а вы мне. Вы забросили меня сюда как минимум на весь день и всю ночь, отговариваясь беззвучным громом, сухим дождем и неощутимыми ветрами — надо же, какой форс-мажор! Заперли одного между прахом той жизни и обломками этой. Так извольте сидеть рядом и слушать, черт вас дери, сидеть и слушать — покуда ваш сапог прижимает меня к полу, покуда вы держите меня здесь, покуда у меня хватит голоса, я буду писать; ночь у нас впереди длинная, и останавливаться я не собираюсь, вашу мать.

Пожалуй, я скорее брошу курить. Подпитка легких становится слишком тягостной заботой. Охранник на выходе взял на себя шутливую обязанность отучать меня от курева, безжалостно отводя в сторону для осмотра de trop всякий раз, как я возвращаюсь в здание, — и это действует, хотя ему я в этом нипочем не признаюсь. Это пожилой крепыш с белоснежным бобриком, наверное, он прежде работал торговым агентом. «Угробишь ты себя этой ерундой, тигр», — говорит он мне. (Почему тигр? Наверное, такая чикагская ласковость. Рррр.) «Да уж поскорей бы, — отвечаю я, пока он водит своим жезлом у меня под мышками и в паху. — Я жду уже сорок лет».

Догадываюсь, что шутки про самоубийц в аэропортах табу, но я-то пошутил вполне тонко и бывшего продавца явно повеселил. Жизнь и его выбросила не туда, где он рассчитывал оказаться к этой поре. Он уважал Эйзенхауэра и перешел на маргарин, всегда открывал молитвенник на нужной странице, но как ни старался, он и поныне тут, расчищает снег и натирает свою бляху в тысяче миль от Флориды. Не Ты ли вылил меня, как молоко, — возопил Иов, — и, как творог, сгустил меня.[47] «Подумай о моих словах!» — кричит он мне вслед. Эх, дружище, да что ты понимаешь.

Я курю на улице возле серого багажного бункера. Через дорогу — платформа электрички и многоярусная стоянка, на бетоне и стальных панелях которой застыли вертикальные потеки ржавчины, а за стоянкой огромный и полностью забитый отель «Хилтон» — монолитный фасад с черными окнами, при виде которого я вспоминаю — без особой радости — архитектуру советской Болгарии. Толпа курильщиков становится все плотнее, и я догадываюсь, что напряжение о’харского плена склонило взяться за старое и многих бывших: у меня все чаще стреляют. И еще толпа становится все мрачнее. Я слышал, как один мужик говорил, что свободных номеров в гостиницах нет до самого Гэри, штат Индиана. Другой голос — климактерическая женщина с фирменным сипом от «Вирджиния слимз» — добавил, что во всем виновата конференция по информационным технологиям в медицине, которая сейчас проходит в Чикаго. Смотри-ка! Еще один мужичок вклинился с сообщением, что и машин напрокат тоже не осталось — ни одной нормальной легковушки во всем Большом Чикаго. «Похоже, замело так, что до утра не выбраться», — сказал кто-то. «Только вот снега-то нет», — возразили ему (украв, думаю я, заготовленную концовку), и вся кодла засмеялась самым безрадостным смехом, какой мне только приходилось слышать.

— Хей-хо, он опять здесь, — окликнул меня знакомый охранник на обратном пути. — Еще скрипит.

— Ага, скрежещет, — ответил я.

— Уделал, тигр, — сказал он, на сей раз пропуская меня без задержки.

Отыскивать свой насест с каждым разом все труднее. Это кажется математически невероятным, но я уверен, что перепробовал о’хресла во всех здешних терминалах — разумеется, так и не найдя нормального. Не аэропорт, а берлога трех медведей! Вот сейчас я сижу в Эйч-6, надо мной вывеска — нарисован самолет и вопросительный знак, обведенный кружком. Похоже, она не обозначает ничего. (Если бы тут был справочный киоск, я бы знал, потому что сижу точно на том месте, где ему полагалось бы стоять.) Или, наоборот, означает сразу все: застывшие самолеты, бесконечные досадливые вопросы. Но в любом случае этой картинки, похоже, никто не замечает. Кстати, за этот день я много раз справлялся у девушки за стойкой Американских авиалиний, над которой и должна бы, наверное, размещаться эта вывеска, когда примерно я смогу упорхнуть отсюда, но девушка так и не смогла ответить (один раз там был юноша, но все едино). Потом я бросил это дело, поскольку все было бесполезно, и к тому же я начал чувствовать себя навязчивым приставалой. Когда тебе говорят «Сэр, постарайтесь успокоиться», это как-то не очень приятно. Но персоналу тут приходится так жарко, что я зла на них не держу. Уж я точно не смог бы работать на их месте. К этому моменту не меньше чем дюжине сердитых пассажиров, включая меня самого, я ткнул бы «козу» в глаза — в стиле «Студжиз».[48] Кто вас ждет на небесах, придурки? Дыщщ! Ты в Америке, мудак, сядь на место.

Шальная мысль: весь день я думал, что О’Хара напоминает чистилище, но гнал от себя эти аналогии, списывая их на туман в голове. А вот теперь я не столь уверен. Образы иногда сливаются с реальностью. Представьте, каким я вижу со своего места терминал Эйч-6: вокруг зыбится толпа временных беженцев, они ждут и ждут, зевают, барабанят пальцами по коленкам, спрашивают в сотовые, за что такое наказание, читают «Код да Винчи», чтобы не сидеть уставившись в пол. Выдыхаются даже налетавшие миллион миль деловые люди — рядом со мной мужик в пиджаке и при ноутбуке раскладывает на экране пасьянс, и по тому, как он вздыхает и нетерпеливо щелкает пальцами, я понимаю, что у него это последний способ занять себя умственно и/или физически. Обычно в аэропортах все течет — люди движутся как рыба, косяками. Но сейчас здесь почти никакого движения, так, одиночки, слоняющиеся туда-сюда без всякой видимой цели и без вещей, просто чтобы размяться. Матери ни за что жучат детей. Мужчины средних лет осваивают