между деревьями. Не было и признака тропинки, и так как ни один туземец не знал или не хотел знать дороги, пришлось мне идти вперед.
Предыдущий день мы должны были несколько десятков раз переходить вброд реку Иор, и контраст весьма свежей, текущей с горы воды, которая в иных местах доходила мне до пояса, и палящих лучей солнца производил весьма неприятное ощущение. Почти всю ночь, не переставая, лил дождь, и, несмотря на три фланелевые, надетые одна поверх другой рубахи, толстого войлочного, а затем каучукового одеял, я не мог согреться. Пароксизм лихорадки, для которого причин было достаточно, я ожидал не ранее вечера или следующего дня, поэтому поднялся я в тот день рано, чтоб без помех со стороны лихорадки добраться до вершины. На всякий случай я принял утром еще предохранительную порядочную дозу хины. Кроме незначительной головной боли над правым глазом, я чувствовал по временам легкое головокружение, что заставляло меня иногда останавливаться, чтоб придержаться за ближайшую скалу, ствол или ветку.
В одном месте подъем был особенно крут, и без корней больших деревьев, которые благодаря громадному развитию корней могут удерживаться на этой крутизне, и лиан, которые служили нам как канаты, пришлось бы, вероятно, вернуться к месту ночлега, сделать большой обход и подняться с другой стороны.
Эта крутизна представляла метров 20 или 25 ширины, и ее нельзя было избежать, так как по обеим сторонам были обрывы – следствия последнего сильного землетрясения (1873 г.). Цепляясь за корни и лианы, я почти что добрался до более отлогого места, когда почувствовал сильное головокружение, наступившее так неожиданно, что я не успел рассмотреть ближайшую более солидную опору, чем тонкую лиану, за которую держался в ту минуту…
Когда очнулся, я лежал в очень неудобном положении (голова находилась гораздо ниже ног и туловища) около большого дерева, между большими корнями. Я долго не мог понять, как попал я туда и вообще, где я нахожусь. Я не чувствовал никакой боли, кроме странного ощущения в голове. Кругом было совершенно тихо, ни души. Мне хотелось спать, и вопросы, где я и т. д., казались мне вовсе неинтересными. Приведши голову и ноги в более удобное положение, причем я почувствовал с удивлением боль во многих местах, я закрыл было глаза и стал засыпать, когда услыхал недалеко возглас: «Я ведь говорил, что Маклай не умер – он только устал и спит!» Снова открыв глаза, я увидел многих папуасов, которые лежали и сидели вокруг меня в недалеком расстоянии, и двух, которые подкрались ближе, чтоб посмотреть на меня, и из которых один разбудил меня возгласом, что я еще не умер.
Мне трудно было собрать мысли и привести их в порядок. Люди, которые, подошедши, обступили меня, несколько глотков крепкого кофе с небольшим количеством рома (отличный напиток при экскурсиях) помогли мне отдать себе отчет о случившемся и вспомнить всю связь обстоятельств: головокружение, тонкую лиану, которая не смогла удержать меня, вероятно последовавшее падение, которое я не помнил, и неудобное положение, когда пришел в себя. Папуасы дополнили остальные моменты этого казуса, рассказав, что, когда увидели, что я, упав и скатившись к большому дереву, не встал, подумали: одни, что лежу мертв, и боялись подойти, другие утверждали, что Маклай не может умереть и что, устав, он только отдыхает, и поэтому не подходили, боясь разбудить.
Солнце было уже высоко, так что я пролежал после падения по крайней мере часа полтора. Часы мои остановились, вероятно, вследствие падения, на половине седьмого. Рассматривать долго место, по которому я скатился к дереву, и рассчитывать шансы и последствия, если б скатился немного в сторону, прямо в обрыв, было некогда; голова и ноги были целы, и время подняться на вершину пика терять было нельзя, почему мы двинулись и стали снова карабкаться вверх.
Несмотря на это приключение, я имел силы не только добраться до вершины, но в тот же день, правда, часам к 11 ночи, дойти до деревни Богатим, откуда я предпринял эту двухдневную экскурсию. Дней пять я хромал и дней десять чувствовал контузии, полученные во время падения в различных частях тела.
Эти головокружения, которых пример я описал выше, являющиеся изменнически, когда их вовсе не ожидаешь, одно из самых неприятных следствий анемии, происшедшей от лихорадки, которая, хотя посещает меня в последние годы реже, никогда не оставляла меня совершенно уже много лет. На Яве осенью 1874 г., а потом во время путешествия в Малайском полуострове подобные головокружения были причиною весьма неприятных случайностей, которые, однако, не имели пока слишком серьезного исхода…
Жизнь в таких отдаленных местностях от европейских колоний, как Берег Маклая, имеет то значительное неудобство, что, отправляясь туда, надо или делать громадные запасы, или привыкнуть обходиться без многих, иногда весьма необходимых вещей, или уловчаться заменять их суррогатами собственного изобретения. Мои сборы к этому путешествию в декабре 1875 г. были весьма поспешны, и многое было позабыто. К тому же последствия расхищения моих вещей в Айве (на Берегу Ковиай в апреле 1874 г.) отозвались неприятными сюрпризами и при настоящем путешествии. Многих предметов, которых я тогда лишился, я не мог пополнить в Батавии и Сингапуре, некоторые не подумал, другие не успел выписать из Европы, тем более что 1875 год я провел почти весь en route [в пути (франц.)] (в Малайском полуострове, Сиаме). Так, например, лишение большого ящика с анатомическими инструментами, который был унесен папуасами в горы вместе со многими другими вещами, было часто для меня очень чувствительно. Пришлось при анатомических работах довольствоваться оставшимся небольшим ящиком, дополнив его из несессера хирургических инструментов и отчасти выбрав несколько инструментов между столярными принадлежностями. У меня, далее, оказалось только полдюжины (!) тонких стекол для покрывания микроскопических объектов (так называемых Deckglaschen; не припомню русского названия). Пришлось поэтому быть очень осторожным с этими шестью и не пренебрегать даже самыми маленькими осколками, когда стекла ломались.
Двое из моих часов были приведены в бездействие, одни вследствие описанного падения, другие – вследствие опытов, которые вздумал производить над ними младший из моих слуг с островов Пелау. С оставшимися тремя я обходился с большею осторожностью и брал их с собою, отправляясь в новые экскурсии, и не оставлял их на столе, опасаясь за их целость. Дома, в Бугарломе, высота солнца была для меня достаточным регулятором времени; для вечера я придумал весьма удобное мерило времени. Масштаб, которого деления были определены несколькими опытами, приставленный в известное время к зажженной стеариновой свече, защищенной от сквозного ветра с трех сторон жестяными ширмами, мог показывать мне ход времени с достаточною точностью. Измеренное сгорание свечи не допускало меня засиживаться слишком поздно, когда обдумывание какого-нибудь наблюдения или другое интересное занятие заставляли забывать время. Если не ошибаюсь, древние японцы имели что-то подобное, т. е. применяли огонь или сгорание как мерило времени.
Не стану более приводить примеров ухищрений разного рода, к которым мне пришлось прибегать вследствие поспешного и неполного приготовления к путешествию, затянувшемуся пребыванию в Новой Гвинее и разных лишений, происшедших от запоздания прихода шхуны. Тех и других я мог бы привести дюжины. Перейду лучше от этих miseres de la vie journaliere [неприятностей каждодневной жизни (франц.)] к серьезному вопросу, который занимал меня часто.
Размышления о судьбе туземцев, с которыми я так сблизился, нередко являлись сами собою, и прямое следствие их был вопрос: окажу ли я туземцам услугу, облегчив моим знанием страны, обычаев и языка доступ европейцам в эту страну?
Чем более я обдумывал этот шаг, тем более склонялся к отрицательному ответу.
Иногда я ставил вопрос этот иным образом. Рассматривая вторжение белых как неизбежную необходимость в недалеком будущем, я снова спрашивал себя: не помочь ли доступу миссионеров, чтоб они своим влиянием предупредили и парализовали вредное действие на туземцев со стороны шкиперов и тредоров (vulgo [обычно, сплошь и рядом (лат.)]: торгашей)? Ответ снова оказывался отрицательный, так как миссионеры, к сожалению, нередко занимаются под маскою наставников и друзей туземцев деятельностью тредоров и вообще подготовляют даже путь к вторжению тредоров с их аксессуарами: введению в употребление спиртных напитков, огнестрельного оружия, распространению болезней, проституции, вывоза туземцев силою или обманом в рабство и т. п.[200]
Я решил поэтому положительно ничем, ни прямо, ни косвенно, не способствовать водворению сношений между белыми и папуасами.
История европейского влияния и европейской колонизации на островах Тихого океана так
