хвоей траве. Люция, отдавая дань хорошему тону, наотрез отказалась танцевать в лесу.
Сидя на траве рядом с Васарисом, она закурила, оперлась на локоть и задумчивым взглядом окинула вершины деревьев, синее небо и сквозные белые облака. Васарис растянулся возле Люции, подперев руками подбородок, и наблюдал за ней, пытаясь угадать ее мысли.
— Помните, Люция, мои проводы и Заревую гору? — спросил он. — Тогда тоже водили хоровод и пели «Прекрасную розу», «Мы идем» и «Ой, паренек, паренек!» У меня все так ясно стоит перед глазами, словно это было вчера.
Лицо Люце затуманилось, и она ответила с некоторой горечью:
Да, я прекрасно помню и Заревую гору и многое другое… Только не лучше ли оставить воспоминания в покое, если от них нет никакого толку.
— Почему никакого? — возразил Людас, — в воспоминаниях мы осознаем опыт прошлого. Кое-что из него можно повторить, кое-чего избежать.
— Спасибо за утешение, — сказала Люция, — но редкой женщине приятно сознавать, что у нее есть прошлое. А вот воспользуетесь ли вы своим опытом, я сомневаюсь.
Людас не понял, почему она заговорила так резко, и ничего не ответил. Немного помолчав, Люция сказала:
— Как странно. Стоит мне только вспомнить о том времени, и всегда у меня портится настроение. Эх, не умели мы жить, Павасарелис!..
Сердце Людаса застучало, а потом словно остановилось. Впервые услыхал он от Люции прозвище, которое в былые времена невыразимо волновало его. Голос ее был все такой же глубокий, грудной, вибрирующий, совсем как тогда, когда она приехала пригласить его на свою свадьбу и они долго беседовали вдвоем.
Все это показалось Людасу настолько странным, что он не знал, что ей отвечать. Он любил вспоминать то время, но после сближения с Ауксе эти воспоминания стали для него просто «опытом прошлого», возвращаться к которому у него не было охоты. А у Люции, — теперь Васарис увидел это, — минувшая любовь еще тлела в глубине сердца, и ветер весенних полей мог оживить ее.
В первый момент Васарис изумился и даже испугался этого оживающего прошлого. Он окинул испытующим взглядом госпожу Глауджювене. Нет, прошлого не вернуть. Прежней Люце не существует. Перед ним полулежала на голубом плаще совершенно другая женщина, с подстриженными завитыми волосами, напудренным лицом, крашеными губами. Красный шелк ее платья еле прикрывает колени, и солнечные блики ложатся на светлые шелковые чулки блестящими полосами, подчеркивая округлость икр. У этой женщины нелюбимый муж, за нею увивается какой-то капитан Райбис и еще черт знает кто…
Васарису хотелось презирать ее, возмущаться, но он уже сам желал ее. Она была так близка, доступна. Он ласкал ее зажегшимся взглядом и не понимал, что в ту минуту, в первый и единственный раз после возобновившегося знакомства, в столичной даме ожила прежняя Люце с наивными мечтами юношеских лет. Но эта минута была так коротка!
Из патефонного ящика все еще неслись звуки фокстрота, гнусавый голос все еще пел банальные куплеты, четыре пары все еще топтались подле сосен, среди разросшихся орешин. Люция повернулась на бок, тряхнула головой, точно стараясь избавиться от гнетущей печали, и с улыбкой спросила:
— Вы еще не танцуете фокстрота?
— Нет, не танцую.
— Жалко. С вами бы я потанцевала даже на этой лужайке!
Он насмешливо поглядел на танцующих.
— Танцевать здесь фокстрот — это издевательство над природой, презрение к ней. Взгляните, как гордо тянутся ввысь эти стройные сосны, это небо, синеющее сквозь их зеленые кроны, эти палевые облака так ласкают взгляд, что сердцу любо. Если бы не этот дурацкий патефон, мы бы услыхали, как шелестит ветер, щебечут птицы, далеко-далеко на Немане заливаются пароходы… Нет, не умеем мы чувствовать природу.
— Вы говорите, как поэт, — чуть-чуть иронически сказала Люция. — Всё ищете нежных чувств и красоты. Но в природе не все нежно и красиво. В фокстроте тоже выявляются какие-то естественные инстинкты. Почему же не продемонстрировать их здесь, на лоне природы?
Васарис понял скрытый в этих словах цинизм, и ее приглашение потанцевать показалось ему пикантной двусмысленностью.
Желая дать почувствовать, что ее намек не пропал даром, Васарис так же насмешливо ответил:
— Нет, я думаю, что такой фокстрот больше подходит к будуару или спальне.
— Фи, какие у вас дурные мысли, — возмутилась Люция, но по ее тону заметно было, что она вовсе не сердится.
Наконец музыка смолкла, и усталые танцоры расположились вокруг разостланной на траве скатерти. Мужчины пили коньяк, женщины — вино, все шумели, кричали, смеялись. Когда выпили по несколько рюмок, развеселились еще больше. Осмелевшие мужчины, стараясь поудобней усесться или улечься, невзначай прижимались к барышням, клали им головы на колени. Те сопротивлялись и вскрикивали; наконец новый фокстрот поднял всех на ноги.
Солнце садилось, повеяло прохладой, и Люция первая заговорила о возвращении. Многие запротестовали, доказывая, что после захода солнца в лесу станет еще интересней, но желавших вернуться оказалось больше. Смех и шум не прекращались и в лодке. Люция была довольна, что спутники занялись другими дамами и оставили ее в покое. Она накинула плащ и, глядя на журчащую за бортом воду, погрузилась в раздумье.
Молчал и Васарис, наслаждаясь картиной наступающего вечера. На фоне неба Неман и его высокие, поросшие деревьями берега сливались в неразличимую, холодную, стального оттенка мглу, в которой вспыхивали огни плывущего парохода и отдавались эхом возгласы и пение пассажиров. Позади, на северо- западе, играла целая симфония красок. В багряном небе облака казались фантастическими холмами и замками, то блистающими расплавленным золотом, то утопающими в темных тенях. Вода Немана отсвечивала тысячами цветов. Каждая волна, каждый водоворот и каждая излучина светились, меняли очертания, кружась и образовывая симметричную расширявшуюся полосу, которая тянулась за лодкой, как хвост гигантской кометы. Только берега оставались тихими, темными, таинственными.
Вскоре лодка обогнала пароход. С палубы махали белыми платками, шапками, наконец просто руками и что-то кричали на разные голоса. Страшно заревела закопченная труба и обдала их мелкой угольной пылью. Долго отдавалось эхо на темных берегах. Наконец показались городские огни.
У причала было тесно и шумно. Возвратившиеся с пикника несли в город приподнятое настроение, запахи полей и лесов. Все торопились домой. На улицах еще было жарко и душно.
— Меня проводит господин Васарис, — сказала Люция спутникам, которые вызывались было проводить ее. — Нам по пути.
Индрулис подозрительно прищурился и попрощался, ничего не сказав. Мысль об Ауксе еще раз мелькнула у Васариса, но он уже шагал рядом с Люцией. Проводив ее до дверей дома, Васарис хотел проститься, но Люция запротестовала:
— Нет, нет, что вам сейчас делать дома? Зайдите к нам. Еще не поздно. Посидим, отдохнем.
Он ждал этого приглашения и принял его, не колеблясь. Глауджюса не было дома. Витукас уже спал. Они поужинали вдвоем и перешли в гостиную.
— Как хорошо здесь после дневной жары. Я все-таки очень устала, — сказала Люция, усаживаясь в углу дивана.
Васарис сел рядом в кресло, достал папиросы, и они закурили. Действительно, после целого дня, проведенного на воздухе, здесь было необычайно уютно. Мягкий свет лампы полутонами рассеивался по комнате, тени предметов сливались в полумраке, все здесь было проникнуто интимным настроением.
Васарис и Люция долго сидели молча, не испытывая потребности говорить, потому что без слов ощущали, как сближает их эта тишина.
— Знаете, что мне пришло в голову? — наконец заговорил Васарис. — Наши с вами отношения развиваются неровно, они полны нелепых противоречий.
— Как так? — не поняла она.
— А вот так. Во-первых, не будь я семинаристом, мы бы и не познакомились. Во-вторых, когда у
