дела я не гожусь.
— На что же ты годишься, черт тебя дери! — рассердился Стрипайтис. — С бабами цацкаться? Стишки кропать? За каким же чертом ты пошел в ксендзы?
Но в тот же день Стрипайтис вынужден был обратиться к Васарису за помощью. После обеда, едва ксендзы успели встать из-за стола, прибежала Юле и объявила, что приехали звать к больному. В тот день была очередь Стрипайтиса, и он, потянувшись как всегда, поворчав, что этим больным конца не будет, вышел в переднюю осведомиться, кто больной и куда ехать.
В передней он увидел крестьянина в деревянных башмаках, в поношенной сермяге и сразу узнал старого Пиктуписа. Дурное предчувствие кольнуло его в сердце, когда старик нагнулся поцеловать ему руку. Но предчувствие это он тотчас заглушил новой мыслью. Семья Пиктуписа была известна всему приходу драками и раздорами. Верно, старик избил свою бабу, а она, чтобы поднять скандал, потребовала ксендза со святыми дарами.
— Ну, отец, или баба захворала, что ты побеспокоил нас?
Пиктупис стоял, опустив голову, и, не глядя на ксендза, сказал:
— Вот уж не баба, прошу прощения, отец духовник… Сын при смерти.
— Это который же? — попробовал схитрить Стрипайтис.
— Один у меня, отец духовник… Андрюс…
— Вот тебе и на! Был парень как дуб: и выпить и подраться любил… Что это с ним?
— Да уж сами знаете, отец духовник. С того самого воскресенья. Как привезли с разбитой головой, так и не встает. Бредит, кричит… Мать за ксендзом погнала…
— Поди, подавай лошадей, — упавшим голосом приказал ксендз Стрипайтис.
Давно он не чувствовал себя так скверно. Ехать с дарами к умирающему Андрюсу Пиктупису, которого сам же избил?.. Что он будет ему говорить, как смягчит его сердце и заставит покаяться в грехах, какое покаяние наложит? Нет, этого не могла вынести даже совесть ксендза Стрипайтиса. Он постучался к Васарису.
— Знаешь, брат, — умильно сказал он, — съезди нынче за меня к больному. Пиктупис приехал. Сын у него захворал. Сам понимаешь, мне неудобно ехать… Теперь, конечно, все на меня валят…
Васарис сжался в комок, как еж, почуявший опасность. Он знал, что ехать надо к рыжему парню. Мысль о его исповеди, о святотатственном причастии будто заноза засела в памяти молодого ксендза. Он инстинктивно старался избежать соприкосновения с этой отягченной совестью, да еще перед лицом смерти. Но выхода у него не было. Стрипайтис, разумеется, ехать не мог. Со щемящим сердцем Васарис пошел в костел взять дары, освященный елей для соборования и все необходимое.
До Пиктуписов было около пяти километров, и ехать пришлось целый час. Лошаденки были лядащие, а с ночи шел дождь. Кутаясь в накидку от пронизывающего вечернего ветра, ксендз Васарис повторял про себя чин соборования и гадал, что его может ожидать. Во-первых, могло случиться, что к моменту его приезда больной успел умереть. У ксендза отлегло от сердца при мысли о том, что не придется выполнять тягостную обязанность, но тут же он ужаснулся, вспомнив о причине болезни Андрюса Пиктуписа.
Наконец приехали. Женщины, услышав, что ксендз уже в деревне, бегом бежали к избе Пиктуписа встречать святые дары. Помимо христианских чувств, их влекло сюда и великое любопытство, потому что и больной был необычный и, может, еще сам ксендз Стрипайтис приехал приуготовить его к жизни вечной! Народу набрался полон двор.
При появлении ксендза все опустились на колени и запели «Слава святым тайнам».
Васарис не привык ездить к больным, а к умирающему прибыл теперь впервые. То, что больной в тяжелом состоянии, он почувствовал, едва въехал во двор. Это доказывали толпа собравшихся, их взгляды и выражение лиц, и атмосфера напряженного ожидания, разрядившегося тем, что все упали на колени и запели духовное песнопение.
Ксендз слез с телеги и с волнением пошел в избу. Его встретила, стоя на коленях, старая Пиктупене и отворила дверь. Со словами «Pax huic domui»[126] он побрызгал кругом святой водой. Изба была темная и низкая. На покрытом белым столе стоял деревянный крест, горели две свечи. Ксендз положил дары, елей и дал знак, чтобы его оставили наедине с больным. В углу стояла кровать, на которой лежал мужчина с перевязанной головой. Васарис с трудом узнал его. Он похудел, почернел, оброс рыжей щетиной. Лежал на спине с закрытыми глазами, осунувшимся лицом и уже походил на покойнbка.
Ксендз придвинул скамейку и сел, чтобы начать исповедь. Но больной не шевелился. Судя по дыханию, он спал. Что же делать? Разбудить? Но сам ксендз будить больного боялся. Он приотворил дверь и позвал его мать.
— Давно больной спит?
— С самого обеда, ксенженька. Отец уж уехал, как он заснул. Все утро метался и бредил… Андрюс, Андрюс! — Стала она будить сына, — ксенженька со святым причастием приехал, исповедуйся, сынок!
Андрюс поднял веки, но, видимо, не сознавал, что возле него происходит. Он водил вокруг бессмысленным взглядом и ничего не говорил.
— Исповедуйся, сынок. Ксенженька приехал со святым причастием, — повторила мать, дотронувшись до его руки.
Ксендз опять попросил оставить его наедине с больным и придвинулся ближе. Но тот все молчал. Как заставить его заговорить, что сказать? Все обычные формулы исповеди казались здесь неуместными, недостаточными. Здесь нужны были глубокие, искренние, убедительные и в то же время властные слова. Вот оно, испытание способностей и рвения священника! Здесь нужно быть апостолом, найти ключ к сердцу грешника.
Ксендз Васарис начал говорить.
— Послушай, брат, я приехал помочь тебе. Ты тяжело болен. Бог даст, поправишься, но все-таки надо быть готовым. Исповедуйся, с чистой совестью приобщись святых тайн, дабы всецело положиться на волю божью…
Говорил и чувствовал, что говорит не то, что нужно. Эти слова казались ему чуждыми и так неубедительно звучали в его устах. Как могли они воздействовать на больного? Он поглядел на ксендза мутными глазами и прохрипел:
— Не помру я…
— Как ты можешь знать, брат, что не помрешь? Не сегодня, так завтра все мы помрем. Зачем ждать до последнего? Скажи, какие грехи припоминаешь. Может, в прошлый раз плохо исповедался? В прошлый раз получил разрешение от грехов?
— Не помру я, — упрямо повторил больной. — Не хочу…
— Все равно попытайся вспомнить. Давно был у исповеди?
— Не знаю…
— Разрешение от грехов получил?
— Не знаю…
— Позволил ксендз причаститься?
Лицо больного исказилось, он тяжело заохал, стиснув зубы.
Ксендза Васариса взяло отчаяние. Что теперь будет? Так и уехать обратно, ничего не добившись? Он слышал разговоры ксендзов о том, что почти не бывает таких упорствующих, которых на одре болезни, особенно перед смертью, нельзя было бы смягчить и обратить к богу. Требуется только умение. И Васарис, стараясь расположить к себе больного, стал расспрашивать его о болезни.
— Что у тебя болит, брат? Голова? Сильно больно? Я подожду, а ты подумай и, что вспомнишь, скажи мне.
Но глаза парня вдруг злобно сверкнули, и он даже зубами заскрипел.
— Все равно я ему не спущу… Будет меня помнить… — забормотал он, двигая бровями.
— Кому не спустишь? Кто будет помнить?
— Велика важность, что он ксендз… Мне все едино… Раз он полез драться, так и получит…
— Что ты говоришь! — испуганно крикнул Васарис. — Сам лежишь на смертном одре, а помышляешь о мести? Христос велел прощать врагам своим и сам прощал. Предоставь богу судить других, а сам подумай о себе.
