Всё смолкло. Лишь мерно колотил под палубой главный двигатель.
Лёшка очнулся от волшебного видения.
Зелёный городок исчез за элеватором. Тёмное небо, тёмные берега, тёмная Эльба.
Стало до жути одиноко. И как совсем ещё недавно Лёшка бежал от всех, так сейчас он бросился к людям. На одном дыхании взобрался по наружным трапам наверх и задержался у радиорубки. Двери были настежь открыты. Николаев убирал в стол пишущую машинку.
— Видели? — взволнованно спросил Лёшка. — Здорово! Кто это?
Выслушав объяснение, Лёшка повторил с чувством:
— Здорово! — Но тут же сник и произнёс опечаленно: — В Гамбурге, наверное, всё очень здорово.
— Увидишь завтра.
Лёшка помотал головой.
— Не пускают меня! — с отчаянием сказал он. — На стояночную вахту с утра боцман назначил. — Он жалостливо и моляще взглянул на Николаева. Полные губы обидчиво задрожали. — Разве он имеет право? Паша говорит, что практикантов в загранпортах к трапу не ставят.
Так это или нет, Николаев не знал. Он слабо разбирался в трудовом законодательстве и в том, какую и кому можно давать работу. Работа есть работа. Надо — значит, надо. Если в море или на берегу каждый вздумает перекладывать свою ношу на чужие плечи, далеко не уплыть, не уехать.
— Ты поменьше своего Пашу слушай.
— Я не слушаю, дядя Вася. Но — Гамбург!
«Ничего не случится, если через сутки в Гамбург сходишь, — подумал Николаев. — Не убежит! Впрочем, суда здесь обрабатывают быстро…»
— Хорошо, потолкую с боцманом, — неопределённо пообещал Николаев, недовольный и крестником и самим собой.
Надо было прямо сказать, что и как, но трудно отказать Лёше, да ещё сегодня.
— Вы тоже пойдёте в Гамбург? — повеселел Лёшка.
— Нет.
— Почему? — искренне удивился Лёшка.
— Дело есть, — сухо ответил Николаев.
В Лёшкиной душе зашевелилось сомнение: верно ли он поступил, обратившись за заступничеством? Но желание посмотреть Гамбург пересилило.
— Дядя Вася, а что там самое интересное?
Николаев искоса взглянул на Лёшку: «Мальчишка ещё совсем и сирота…»
— Много чего интересного, за день всего не увидеть.
— Жаль…
— Матрос — не турист.
«Палубной команде приготовиться к швартовке!» — загремело судовое радио.
— Пора сворачивать музыку. — Николаев стал выключать аппаратуру. Во всех портах мира выход в эфир категорически запрещён, можно только слушать и принимать, а принимать сегодня уже нечего.
«Палубной команде приготовиться к швартовке».
— Я пойду, — спохватился Лёшка и побежал вниз, но на полдороге остановился: боцман же велел отдыхать.
Вся палубная команда участвует в швартовочной операции. Даже штурманы рукавицы надевают. Нашлось бы и Лёшке где силы приложить. Просто пожалел его боцман: отправил отдыхать перед вахтой…
«Нехорошо получилось», — с поздним раскаянием подумал Лёшка. Зачем он сказал о Гамбурге? В столовой и теперь дяде Васе. Конечно, боцман начальнику судовой радиостанции не откажет, но…
А может, Паша и прав? Не полагается… И рейс только-только начался, навахтится ещё Лёшка и за себя и за других, а в Гамбурге посчастливится ли ещё раз побывать, загадать трудно.
«Как решат, так и…» — успокоил себя Лёшка и отправился в каюту.
Заснул он не скоро: ворочался, вздыхал, мысленно перечитывал мамину радиограмму. И когда, наконец, уснул, привиделся ему во сне не Баухор-Ведель, не таинственно-заманчивый Гамбург, а белый папин пароход.
Практиканты наряжались в город, когда вахтенный передал им вызов боцмана.
— Обоих? — переспросил Паша и умчался первым.
Лёшка провозился с галстуком. Придя почти следом, он застал уже конец разговора.
— Вот так, Кузовкин, — официально и назидательно сказал Зозуля. — Слово моё твёрдо.
— Но, товарищ боцман, — заканючил Паша, — я же не успею!
— Успеешь. Такую бородёнку и без лезвия снять ничего не стоит. Цыплячий пух.
Паша с Ленинграда не брился, отращивал шкиперскую бородку.
— Но борода же — личное дело! — в отчаянии выкрикнул Паша.
Зозуля многозначительно крякнул, подумал немного и уверенно заявил:
— Вообще-то, конечно. Но в частности — не совсем. Каждый матрос есть лицо экипажа. Ты на берегу не какой-то там вольный бродяга, а советский человек, представитель коллектива, нашего коллектива, Паша. И позорить себя мы не дозволим. Ясно?
— Но, товарищ боцман…
— Вот что, — рассердился Зозуля. — Или остаёшься на борту с бородой и «но», или в полном порядке увольняешься в Гамбург. Всё.
Паша, не препираясь больше, ушёл. Зозуля проводил его хмурым взглядом и обратился к Лёшке:
— Теперь с тобой, Смирнов. Как пишут в газетах — «идя навстречу»… В общем, заступаешь с ноля. День свободный, разрешаю увольнение.
— Спасибо! — порывисто поблагодарил Лёшка.
— Благодарности для других придержи, — недружелюбно сказал Зозуля, и Лёшка покраснел.
За завтраком он успокоился и ликовал, что всё так удачно кончилось. Спросил Федоровского:
— В Гамбург идёшь?
Тот странно взглянул на него и усмехнулся:
— Кто бы спрашивал…
Лёшке сделалось жарко… Значит, вместо него Федоровского на вахту назначили… Кое-как покончив с едой, Лёшка пошёл к боцману, потупившись, заявил:
— Я не пойду в город.
— Твоя воля, — равнодушно согласился Зозуля. Он, видимо, не понял Лёшку.
— Пускай Федоровский идёт. Не хочу, чтобы он за меня…
— Вон что! — сказал Зозуля и вдруг напустился: — Раньше думать надо было! А ты как же полагал: святой дух за тебя отвахтит! Ничего менять больше не буду. Всё. И заруби себе: на судне мамок-нянек нету. Приказано с ноля — значит, с ноля. Всё.
Матросы гуськом сходили на берег. Трап пружинисто раскачивался.
Паша уже стоял внизу.
— Порядочек? Я же говорил! — победоносно шепнул он Лёшке. — Ты меня слушай, со мной не пропадёшь!
Лёшка сосредоточенно разглядывал свои остроносые туфли. В душе противоборствовали чувства неловкости, вины перед Федоровским и неодолимая тяга увидеть знаменитый Гамбург.
— Не страдай. — Паша поддел Лёшку плечом. — Они тут сто раз были, а мы — впервые.
— Все в сборе? — громко спросил четвёртый штурман Кудров. — Пошли.
…Яркое, надраенное, словно для адмирала, судёнышко наискось мчалось через Эльбу.
Впереди разворачивалась панорама большого портового города.
Мощные краны вытаскивали из трюмов горы мешков, ящиков, кип, бочек, тюков, рулонов, пакетов.
