Холодов, все это время подпиравший стену у двери, покидает свой пост, подходит к моему столу и, повернув свободный стул спинкой ко мне, садится на него верхом. Удобно устроившись и скрестив руки на спинке стула, он смотрит на меня с любопытством, склонив рыжую голову чуточку набок.
– А почему, как ты думаешь, она тебя бросила?
Бессердечные скоты – вот они кто, эти вампиры. Правильно они говорят, что у них сердце не бьется, – если бы билось, они не могли бы так жестоко копаться у человека в душе. Господи, опять все эти клише и банальности про сердца и души – никогда я, что ли, от них не избавлюсь? Короче – неужели он не понимает, что мне БОЛЬНО вот так взять и сказать, почему меня бросила женщина, без которой я не могу даже нормально дышать? Без нее мне каждый вдох тяжек – как будто мои сломанные ребра еще не зажили.
Он, однако, не сводит с меня взгляда, и я говорю, не поднимая глаз от поверхности своего заваленного кучей ненужных бумажек рабочего стола:
– Потому что я ей надоел. Чего и следовало ожидать.
– Потому что ты смертный, и ей стало скучно со смертным?
Он еще уточняет, скотина! Вежливый такой. Любопытный. Может, все-таки ударить его – и будь что будет?
– Да, именно поэтому. – Удивительно, как ровно звучит мой голос.
Несколько секунд между нами царит молчание, а потом Серхио говорит мягко:
– Ты очень сильно ошибаешься.
Как же меня утомили их игры! Я смотрю на него устало.
– Что ты, черт подери, имеешь в виду?
– Я имею в виду, что ты никак не мог ей надоесть. Ей не могло стать с тобой скучно. Она любит тебя, Влад. Ты хотя бы представляешь, что это значит для вампира?
Я медленно качаю головой и шепчу:
– Нет. Нет, не представляю. Я не знаю, что вы вкладываете в это слово. В этом-то вся и проблема.
Холодов недоуменно хмурит брови:
– Но ты ведь встречался с Дракулой – ты слышал его рассказ о Минне?
– Да.
– И все еще ничего не понимаешь?
Моя очередь пожимать плечами.
– Чужая душа – потемки. Он очень… драматично рассказывал. Но откуда мне знать, что в нем говорило – любовь, как понимают ее люди, или ваше вампирское раздражение, поскольку у него отняли то, что он считал своим?
Серхио меряет меня холодным взглядом и повторяет задумчиво:
– Любовь, как понимают ее люди… Ты думаешь, что люди понимают ее… глубже? Что они чувствуют сильнее? Потому что они ЖИВЫЕ? – Он снова усмехается, но на этот раз, кажется, не надо мной, а над репутацией своей семьи. – Ну что ж, в каком-то смысле мы это заслужили. В самом деле – мы всегда повинуемся желаниям, мы не так-то легко привязываемся, и, конечно, нашим чувствам нет доверия… Но правда в том, Влад, что для вампира слово «любовь» означает в тысячу раз больше, чем для смертного. Любовь – если она случается с нами, а это, конечно, происходит не часто… Наша любовь – это целый мир. Новая Вселенная, в центре которой стоит тот, кого мы полюбили. Эта любовь не имеет срока давности. Она никогда не иссякает. Как она может иссякнуть, если мы, как ты правильно отмечаешь, неживые? Мы мертвые. А если уж что и характерно для смерти, так это неизменность. Постоянство. С мертвыми ничего не происходит. Мертвец не может изменить. Не может разлюбить. И мы, хотя и живые – бессмертные – мертвецы, не можем. Наша любовь бессмертна – как мы.
– Но Дракула-то утешился. – Я указываю на очевидное противоречие в этом пафосном заявлении. – Он нашел себе новую невесту.
Серхио разводит руками:
– И это – чудо, которого еще не случалось в нашей истории. Но с графом все время происходит что-то необычное. Даром, что ли, он живая легенда. В конце концов, он ведь первым из нас полюбил смертную. И я не уверен, что его персональное чудо может повториться. А если бы и повторилось… Он ждал его сто лет, а мог бы и дольше прождать и не дождаться. Ты в самом деле хочешь, чтобы Марина жила без тебя сто лет, а потом, когда твои хорошенькие кости уже давно истлеют в земле, она может быть – может быть! – встретит кого-то, кто сможет ее утешить?
Мой гнев на него утих – я верю, что он искренне хочет помочь. Только это бесполезно, и в моей душе поднимается горечь – поднимается физически, как рвота, я словно чувствую ее вкус в горле.
– Ты так говоришь, как будто я ее оставил. Это ОНА ушла от меня, Серхио.
Он кивает:
– Да. И она страдает. Она умирает каждую секунду, что проводит вдали от тебя.
Черт бы побрал мое сентиментальное сердце – я дергаюсь, словно от физической боли, как обычно бывает при каждом упоминании о том, что Марина страдает. Но я все равно не понимаю.
– Тогда почему она ушла?
Он смотрит на меня, как на ребенка, который не замечает очевидного.
– Потому что она не хочет причинять тебе вред. Ты знаешь, что она испытала, когда думала, что ты умираешь? – Я качаю головой, и Серхио объясняет с раздраженным вздохом, скороговоркой – у него едва хватает терпения переносить мою непонятливость: – Она испугалась. Потому что была готова тебя обратить. Чтобы не потерять. А для нее это, как ты знаешь, совершенно невозможное решение – она поклялась никого не обращать, особенно тебя. «Потому-что-Влад-самый-живой-человек-которого-я-знаю»! Но готовность обратить тебя пришла к ней, и она снова испугалась – теперь уже того, что рано или поздно сделает это. Просто потому, что на самом деле хочет быть с тобой вечно.
Голова у меня идет кругом. Я никогда не пойму эту братию. Марина любит меня бесконечно, как будто я пуп ее персональной Земли, но при этом ушла от меня потому, что боялась своего желания сделать меня бессмертным?! Отлично – просто здорово. Теперь-то все прояснилось и стало понятно как дважды два.
Нет, ну как можно применять нормальную логику к этим типам?
– И что ты, собственно, предлагаешь мне сделать? – Я честно не понимаю, какую пользу может принести этот разговор, кроме как растравить мне душу окончательно. Потому что знать, что тебя бросила женщина, которая тебя по-настоящему любит, – это даже хуже, чем если бы она была к тебе равнодушна.
Губы Серхио растягиваются в хищной, но веселой улыбке:
– Я предлагаю тебе выбить из нее дурь.
– Это еще как?
Он достает из нагрудного кармана своего неизменного бежевого замшевого пиджака конверт.
– Вот. Я взял на себя смелость позаимствовать на время твой загранпаспорт. Тсс, подожди возмущаться – я его возвращаю, он в этом конверте, и в нем стоит английская виза. Там же лежит билет в Лондон. И ее адрес. Езжай к ней. Найди ее. И объясни ей, что она совершает страшную глупость. Что она мучает себя и тебя – вон у тебя какие круги под глазами, как будто ты один из нас, тебе надо быть с собою аккуратнее и стараться отдыхать… Как в том старом анекдоте про нищего, да? Ну ты помнишь: «Я не ел уже три дня!» – «Ну, батенька, так не пойдет, нужно себя заставить». Ладно, я понял, тебе не до анекдотов… – Серхио прекращает клоунаду, из-за которой я уже практически решился все-таки ударить его, и говорит, помахивая в воздухе рукой с конвертом: – Покажи ей, что она мучает вас обоих и никому от этого нет никакой пользы. Обратит она тебя или нет – это все равно в руках судьбы. Нет никакого смысла испытывать эту судьбу, воздвигая между вами дополнительные преграды. И тратя попусту время, которое вы могли бы провести вместе. В конце концов, если ты останешься смертным – у вас каждая минута должна быть на счету. Я говорил ей об этом. Меня она не слушает. Значит, должен сказать ты.
Серхио кладет конверт поверх кипы мусора на моем столе. Я тупо смотрю на прямоугольник белой бумаги, а потом вскидываю на Серхио взгляд:
– Почему ты думаешь, что меня она станет слушать?
– Потому что она женщина. И любит тебя.
Я вопросительно поднимаю брови – я не разделяю его оптимизма:
– И она обратит меня?
