Закон крови

взъерошит, а то вдруг возьмет да принесет такую биту из лошадиной бабки, что мальчишки только ахнут – бьет без промаха! И в тот зимний вечер, рассказывая о том, как он в одиночку схватился с самым страшным хищником – тигрольвом и вышел победителем, отвечая на вопросы о лашии, Мал время от времени посматривал на Нагу – испытующе и ободряюще.

Небо неотвратимо гасло. Скоро в щель заглянет Небесная Старуха, посмотрит, может быть, последний раз на Нагу сквозь закрывающееся веко. А что, если она уже спит? Что, если сегодня?..

Нагу не боялся боли. Боли не боялся никто, даже тихоня Сэмми, молчун Сэмми, заморыш Сэмми, лягушонок Сэмми… В тот памятный день отец взял его вместе с собой в средний дом. Наверное, присмотреться хотел к молчуну и тихоне… Нагу вспомнил себя, лежащего у Большой воды, под слепящими, но еще почти не греющими лучами весеннего солнца. Поверхность камня, в которую вжимались его лопатки, впитывала, высасывала без остатка тепло его тела, а на обнаженной груди лежал другой камень, величиной с кулак, раскаленный, только что вынутый из костра. Нужно было ждать, пока он остынет. О крике или хотя бы слабом стоне не было и речи. Но мужчины – отец, Гор и еще более старый Колдун – вглядывались внимательно в лицо, следили за мускулами шеи, руками, животом. Учитывалось все: еле заметная дрожь век, чрезмерно стиснутые зубы… Ни слова, ни звука в одобрение или в порицание, но результат записывался на теле – посвятительными рубцами. Чем лучше ты прошел испытание, тем больше рубцов наносил Колдун на твою грудь – это твоя вечная защита и гордость… Сын вождя не подвел своего отца: тройной спиралью опоясала его соски причудливая татуировка. А узор Сэмми оказался лишь немного короче – вот тебе и лягушонок!.. Это уже ушло: заморыш Сэмми скоро умрет, точно так же, как умрет и ловкач Нагу.

Нагу не боялся боли. Не боялся он и хищников, и свирепого желто-серого тигрольва не испугался бы, особенно после уроков Мала. «Не стискивай металку; кисть, кисть расслабь. И помни: копье – часть тебя самого…» И уроки зря не пропали – как забился в прибрежных кустах олень, пораженный первым же броском Нагу! И как просияло лицо Мала: учитель был рад и горд не меньше, чем ученик. «Твоя добыча! – сказал он, нанося добивающий удар. – Поблагодари того, кто отдал тебе свою жизнь и силу, отвори кровь и пей первым!» Ах, как ударила в горло тугая, горячая и сладковатая струя, как закружилась голова!..

Что говорить, Нагу не оплошал бы теперь и перед самим вурром – громадным медведем, о котором вполголоса говорили охотники. Кажется, никто из них не видел этого чудовищного зверя – слышали только рассказы, которые старики в юности слышали от своих стариков… Но то, что предстояло, – страшнее боли, страшнее хищника, страшнее самого заклятого врага – лашии … От этого нет ни защиты, ни спасения.

Полная тьма. Нагу понимал, что срок пришел, что Старуха спит, – и все же надеялся, все же молил: не сегодня, не сейчас! Хотя бы последний ее взгляд, хотя бы на миг она разомкнула единственное веко перед тем, как впасть в свой долгий сон! Но вместо этого в щель заглянула звезда. Красная, словно чей-то страшно далекий, кровавый глаз. И послышалось пение:

– О-о-о-о-о… А-а-а-а-а…

Нагу начала пробирать дрожь. Он старался ее унять – и не мог. Он чувствовал, как рядом содрогается Туули, слышал, как стучат его зубы, – и сам трясся все сильнее и сильнее.

Духи пели все ближе и ближе:

– О-о-о-о… А-а-а-а…

Откинулся полог. Черная фигура – чернее ночного мрака – выросла в проеме входа. Нагу рывком сдернули с жесткого ложа. У губ возникла деревянная чаша с дымящимся, странно пахучим отваром. А за ней – два красных круглых глаза, такие же, как тот, что смотрел с неба в щель кровли… Колдун? Да, но не тот, кто лечил малыша Нагу, не тот, кто рассказывал ему про Одноглазую Старуху, кто надел на шею первый, еще детский оберег… Даже не тот, кто вглядывался внимательно в его лицо, пока на груди остывал раскаленный камень, и потом наносил кремневым резцом рубцы на его тело. Теперь это был Некто, связующий Миры, больше принадлежащий тому, чем этому, привычному Миру… Духи пели.

Пятеро посвящаемых двигались мелким дробным шагом, в такт пению духов, вслед за Тем, кто соединяет Миры. Они не знали этой тропы, уводящей в заповедную часть леса. И сам лес менялся на глазах. Не было больше привычных деревьев, они странно изменили очертания, они двигались, они протягивали навстречу бредущим то мохнатую лапу, то тонкую корявую руку, усыпанную листьями… Нагу успел заметить, как ветвь, упавшая с одного из этих колдовских деревьев и преградившая тропу, внезапно превратилась в какое-то странное существо, метнувшееся в сторону и скрывшееся в чаще.

И не было так хорошо знакомых шумов ночного леса. Шепталось, бормотало, говорило все вокруг: деревья, кустарники, трава и все то, что в них пряталось, мелькало неуловимыми тенями, высовывало какие-то странные, невиданные и невообразимые морды, личины, чтобы немедленно скрыть их в темноте, прежде чем можно было различить и осмыслить увиденное… Казалось, тропа и камни, сама земля участвуют в этом несмолкаемом говоре – непонятном, но, несомненно, членораздельном. И пели духи…

Тропа круто повернула налево – и все заслонил собой черный, непроглядный зев – пещера? нора? берлога? утроба?! Утроба, готовая поглотить их, одного за другим… Сейчас Нагу не смог бы ответить, боится он или нет. Это был единственный путь, и он первым шагнул во мрак, равного которому нет и не было. Во мрак смерти. И пение смолкло.

Исчезло все: тропа, деревья, шумы, слух, зрение, ощущение своего тела, даже время. Нагу летел сквозь какую-то нескончаемую нору, неведомо куда, беспредельно одинокий и беззащитный. В конце появился свет – голубоватое, переливчатое, искрящееся сияние. И в этом сиянии Нагу внезапно увидел свою сестру Айрис. Она смотрела на него и махала рукой – как когда-то в родном жилище. Но теперь ее глаза были заплаканы, а белая одежда невесты разорвана и окровавлена… И вновь бесконечный полет в никуда. И новые образы, новые лица, возникающие и тонущие в сумраке, в переливчатой мгле…

Жизнь постепенно возвращалась… может быть! Он еще ничего не видел и, кажется, ничего не слышал, но уже ощущал себя – мог ощупать драгоценные рубцы на груди, потрогать лицо, почувствовать спиной что-то мягкое и слегка покалывающее… Кажется, он где-то лежал, в полной тьме, свернувшись в комочек. Но где? На чем? И что ворочалось рядом, сжималось и разжималось, как будто дышало? Ответа не было. И вдруг все его существо пронзила странная мысль: а кто такой он сам?! Нагу? Нет, Нагу был бесконечно далек – мальчик, ковырявший палкой в лужах, ловивший лягушек и кузнечиков, пускавший тонкую палочку в утку… Они были как-то связаны – он, безымянный, лежащий неведомо где, и тот, Нагу. Но он больше не был Нагу. И вот вновь послышалось пение духов. Теперь мелодия изменилась, к ней добавилась ритмичная дробь и какие-то пронзительные и в то же время тягучие, заунывные звуки. Безымянный больше не боялся; он ощущал всем своим существом: пришло спасение! Звуки звали, манили, требовали: иди! И когда невесть где забрезжил красноватый свет, безымянный пополз ему навстречу.

Раскрывшееся было невообразимо. Само Небо опустилось до стен из белого мягкого камня, и сосны, превышающие своими размерами все земные деревья, подпирали Его, сгибаясь под тяжестью темно-синей, почти черной кровли, испещренной дырами. Пламя гигантского костра неистово плясало, бросая отсветы на белые стены. За костром возвышалась темная фигура, которую нельзя было не узнать: Великий Устроитель, Великий Даритель, принесший огонь, научивший колоть кремень, строить жилища и охотиться, один из двух Первобратьев. Он был неподвижен. Он ждал. А вокруг ликовали духи и предки.

С появлением безымянных пение стало еще неистовее, казалось, оно взлетело на новую волну. Духи ликовали. Тайны Рода раскрывались в их пении. Сам Великий Мамонт, выступавший из белой стены, благосклонно взирал на своих новых сородичей, только что извергнутых из его лона. Посвящаемые, один за другим, двигались в священном танце по спирали, сужая круги, приближаясь к Священному Камню, перед которым восседал Великий Устроитель. Странные изменения происходили с посвящаемым, все еще безымянным: тело то уменьшалось до размеров полевки – и черная фигура вырастала, как одинокая гора, выше звезд; то вдруг вырастал он сам – так резко, что кружилась голова и приходилось ее пригибать, чтобы не зацепиться за небесную кровлю. И вот он, безымянный, замер перед Первобратом, чем-то напоминающим отца… Левая ладонь бестрепетно легла на