Тропа длиною в жизнь

восхищением.

И еще одно восхищало: мастерство, с которым лошадники выделывали костяные орудия. Конечно, и дети Тигрольва отличались умением резать по кости, и дети Сизой Горлицы. Но лошадники!.. Чуть ли не каждую вещь – кинжал, простое ли лощило – они стремились украсить затейливым узором или изображением. У одного стадо оленей переправляется через реку, другой своего любимого коня вырезает, старается, третий… Бывало и так: подберет охотник простой кусок кости и вырезает что-нибудь на его поверхности. Жаль – наблюдать удавалось редко: лошадники сердились, если замечали излишнюю любознательность своего пленника.

Луками они не пользовались, только дротик и копье-металка. Зато металок таких, как у лошадников, Аймику прежде не доводилось видеть. У сыновей Тигрольва ведь как было? Палка с крючком на конце; у детей Сизой Горлицы – дощечка. Ну, конечно, наводили призывающий удачу охотничий узор, кровью окрашивали – и сухой, родовой, и своей. Но металки лошадников – это же чудо что такое. Не из дерева сделаны – из кости или бивня, и на конце не просто крюк: у одного лошадь вырезана, у другого – куропатка, у третьего – олень… Аймику мучительно хотелось в руках такое чудо подержать, но увы, – об этом и думать нечего. Только издали можно полюбоваться, да и то украдкой…

Зато орудия из кремня в общем-то похожи на те, что остались далеко на севере. И костяные наконечники копий. Так, во всяком случае, казалось издали; может быть, он и заметил бы различия, имей возможность поработать резчиком или скобелем, прикинуть, ладно ли сидит в руке копье… Как соскучились его руки по самой будничной мужской работе, с какой завистью прислушивался Аймик к четким ударам отбойника о кремневый желвак.

Но нет. Здесь этот запрет соблюдался строже, чем у Дада. Видимо, лошадники получили от него строгий наказ: кормить кормите, а оружия чтобы и касаться не смел.

Все эти годы Аймик не оставался на одном месте. Неведомо зачем, его перегоняли из стойбища в стойбище; возможно, из Рода в Род. И чем дальше к западу он перемещался ( теперь Аймик следил за очередной тропой самым внимательным образом), тем хуже и хуже относились к нему новые лошадники. Не били, нет. И голодом не морили. Боялись. Не любили, может, ненавидели даже. И боялись.

Аймик пытался объясниться, – но ведь для этого нужно, чтобы с тобой хотели поговорить, не так ли? А тут пресекалась всякая попытка общения. Причем если там, где он так насмешил своих новых хозяев, человек, к которому Аймик пытался обратиться не по делу, просто прикрывал ладонями свой рот, а потом уши, – и подчас улыбался: не могу, мол, извини! – то здесь от него резко отворачивались.

В таких условиях найти сообщника? Нечего и думать. И сны исчезли. Всякие. Может быть, что-то и снилось, но при пробуждении не оставалось ничего, кроме ощущения бесконечно длившегося унылого осеннего дож-дя… По-видимому, его действительно окружали злые колдуны – верные подручные Дада, отнявшие даже сновидения – последнее, что связывало Аймика с прежней счастливой жизнью, оставшейся за Стеной Мира. Аймик снова впал в отчаяние.

4

Здесь, на последнем стойбище, особенно плохо. Местный колдун явно возненавидел пленника, Аймик почувствовал это с самого первого дня. ТАБУ. Все – табу! Шаг в сторону ступить – табу! Слово – табу! Взгляд – табу! До того дошло, что еду ему не дают – кидают, отворотившись. Жилище для него специальное построили. Тесное – и не повернуться. Два дня назад колдун вприпрыжку, с песнопениями, обошел вокруг и своим колдунским копьем границу обозначил: ТАБУ! Три шага влево, два вправо, и все.

Пленник, в свою очередь, терпеть не мог этого горбоносого гололицего старика (единственного гололицего изо всех лошадников-мужчин), размалеванного красными, белыми и черными полосами и кругами так, что и лица толком не разобрать, вечно таскающего на своих плечах старую бизонью шкуру, а на голове – меховой остроконечный колпак, увенчанный рогами. Рога почему-то были разные: олений и бычий, и это особенно раздражало…

Аймик не сомневался: прислужники Дада ненавидят его потому, что он осмелился поднять руку на их хозяина. К Даду здесь явно относились с трепетом; по имени его никто не называл, только иносказательно: Одинокий, Горный колдун, Тот, кто охраняет и ждет. Но вот что странно: Аймику казалось подчас, что эти прозвища произносятся не с почтением, а с ненавистью. И еще одна странность, которую Аймик никак не мог себе уяснить: лошадники промеж себя называли его самого не иначе как Северным Посланцем. И все чаще повторялось то ли незнакомое слово, то ли чье- то имя: «Инельга». Почему-то оно волновало, тревожило. Как предчувствие, как ожидание…

К сожалению, он, ограниченный множеством табу, мог лишь ловить издали обрывки разговоров.

Аймик догадывался, что колдун что-то затевает. Из того, что удалось подслушать, понял: посланы гонцы к соседям. Из-за него, пленника. В чем же дело? Неужели настал срок, о котором говорил Дад, и его поведут обратно, чтобы передать в руки Черного Колдуна, чтобы там, в расселине, на жертвенном камне… Но зачем для этого созывать… Кого? Должно быть, вождей и старейшин. И почему все чаще до него доносится это странное слово: «ИНЕЛЬГА» ?

Происходящее тревожило. Хотя, казалось бы, что тревожиться ему, пленнику? Что может быть хуже свершившегося? И все же…

Аймик сидел у входа в свою крохотную хибару, наспех сооруженную для него одного из тонких жердей и старых, облезлых шкур. Сейчас еще лето, тепло, но что будет потом? Он обносился вконец, и все просьбы дать хоть какую-то одежду или хотя бы иглы, жилы, шерстяные нитки и куски кожи на заплаты оставались втуне. А ведь зиму в том, что у него есть, не скоротать. Еще и брюхо растет от вынужденного безделья да от того, что ему и шагу лишнего не дают ступить… Очажок разжечь и то табу. Что-то зимой будет? Вся надежда на то, что снова переправят к другим лошадникам и те окажутся милосерднее.

В долине послышался дробный стук копыт. Снова нездешние; по всему видать – приглашенные колдуном…

Когда Небесный Олень, готовясь к спуску в Нижний Мир, направил свои рога прямо на Аймиково убогое жилище и на него самого, от центра стойбища показалась процессия, явно направляющаяся именно сюда. Шествие возглавлял колдун, двигающийся не как все люди, а спиной вперед и вприпрыжку.

(Вот было бы здорово, если бы ему сейчас камень под пятку подвернулся!)

Мольба была услышана. Его ненавистник не только растянулся во весь рост, но и потерял свой колдунский рогатый колпак. Глядя на то, как спутники поднимают и отряхивают своего предводителя, Аймик улыбался, радуясь случайному развлечению, хотя и понимал, конечно, что уж ему-то веселиться не с чего. Такого рода дурные предзнаменования обращаются в первую очередь против тех, на кого направлено действо. В том же, что именно он, Аймик, является главным героем творимого обряда, сомневаться не приходилось.

Толпа приблизилась, причем колдун ухитрился замереть в точности на той самой границе, которую он же обозначил как табу. Не двинувшись с места, Аймик наблюдал, как колдун, воздев руки и по-прежнему не оборачиваясь к нему, что-то вещает собравшимся. Очевидно, важное что-то, только вот странно – не понять, несмотря на то, что в языке лошадников Аймик поднаторел. Но тут… слова вроде бы похожие – да не очень, и смысл их странно ускользает… Понятно лишь, что часто повторяется загадочное «Инельга».

Собрались только мужчины, настороженные, угрюмые. Ни женщин, ни детей. По всему видно: из разных Родов, и далеко не простые общинники; даже он, чужак, понимает это, рассматривая их одежду, пояса, прически… Да! Здесь только колдуны, вожди и старейшины… Встречаются даже знакомые лица: вон тот, чернобородый, криворотый (видимо, старая рана), – он был каким-то вождем в том стойбище, где Аймик провел прошлым летом чуть ли не две луны… А этот остроглазый колдун – у него еще, помнится, привычка руки потирать, – он с последнего зимовья…

Наблюдая за собравшимися, Аймик вспомнил многих. Но незнакомых было больше. И в их взглядах угадывались и тревога, и любопытство. Колдун закончил свою речь каким-то вопросом, столь же непонятным Аймику, как и все остальное, – и все они вскинули вверх кулаки.

– ХА!

Колдун одним прыжком развернулся лицом к Аймику. Какое-то время он смотрел в упор, и в его черных глазах, вдруг ставших огромными, светилась не только ненависть, но и те же тревога и любопытство.