в рубке боевого робота. Выжившие в большинстве своем скоро осознают, что с лица воду не пить. Неприятно, конечно, но не смертельно. Не повод для ипохондрии… Годы службы в органах безопасности – тоже не сахар. Куда подевались веселость и легкость характера, в душе сохранился только металл. Никогда ему больше не влезть в шкуру прежнего неунывающего шутника и балагура.
Слова-то все какие-то лубочные, ироничные – шутник, балагур… Но ведь так оно и было. Он жил только тогда, когда эти качества имели самостоятельную, естественную ценность. Конечно, обстоятельства скрутили его, особенно право на убийства – это нельзя отрицать, однако истина в другом. Выходит, было что-то в нем паскудное, – жаждущее вырваться, размахнуться, начать крушить… Зачем?
Нинью усмехнулся – в такие минуты он был интересен сам себе. Этакий рефлектирующий ублюдок… Зверь со склонностью к психоанализу… Примелькавшийся в литературе тип… Беда в том, что в нем, в так называемом Нинью Кераи Индрахаре, не было ничего литературного. Вот он весь, во плоти!.. Кто постарался сделать его таким человечишкой? Здесь нельзя не отдать должное его приемному отцу. Негодяй с идеей, защитник государства – а по его, Нинью, мнению, все подобные защитники просто грязные ублюдки. Только у них хватает ума прикрыть смрадное нутро красивой фразой.
Вот одна из сентенций, накрепко вбитая в голову приемного сына:
«Дракон не может позволить себе использовать такого способного человека, как ты, сынок, в качестве тупого исполнителя, этакого бездумного инструмента… Твоя задача, твои обязанности, наконец, – куда шире. И труднее. Ты должен воспитать в себе умение держать под контролем любую ситуацию, оставаться гибким и не терять разум в любых условиях. Причем это должно сказываться в мельчайших нюансах твоей работы. Этим настоящий профессионал отличается от разъевшегося на государственных харчах чинуши и лопающегося от собственного величия генерала. Подобное отношение к делу вырабатывается постоянным пополнением запаса знаний, подлинным интересом к новому. И прежде всего способностью удивляться… Вот в чем парадокс: наша служба напрочь отшибает в человеке естественную любознательность. Не любопытство и интерес, который мы испытываем в силу служебных обязанностей, но именно любознательность'– величайший дар эволюции. Детская пытливость, стремление проникнуть в любую, даже выдуманную тайну. Вот этим ты и должен заняться в первую очередь».
Нинью едва не рассмеялся – ему удалось выполнить наказ приемного отца. Он, Нинью, до сих пор удивляется этому человеку, который уже полтора десятка лет провел в самодвижущемся лечебном кресле, но не утратил ни остроты внутреннего зрения, ни природной гибкости ума. Любую схему, любой план Сабхаш Индрахар до сих пор способен рассматривать как занятную игру, увлечься ею, придумать правила и, потирая ладони, сделать первый ход.
Когда-то Нинью разделял этот восторг. Теперь он ясно сознавал, что это не более чем самообман, форма существования паралитика, старающегося прожить на несколько жизней больше, чем ему было отмерено. Жизней, наполненных движением, погонями, интригами, схватками и страстями. С точки зрения Нинью, подобная одержимость суетой и неразберихой – всего лишь одна из форм помешательства. Пусть его!.. Тоску подобным творчеством не излечишь. Правда, виду, что ему скучны подобные философские экзерсисы, Нинью не показывал, никогда не забывал, чей он выкормыш. Сама Улыбка – так называли приемного отца – был прозорлив, его никак нельзя было упрекнуть в утрате чувства реальности, поэтому Нинью и не старался скрыть от покровителя свои настроения. Тот отнесся к подобной хвори снисходительно. «Так и должно быть, – заявил он как-то Нинью. – Это необходимый этап. Надеюсь, ты не дашь волю хандре? Сможешь держать себя в руках?» Нинью дал слово. Попробуй не дай! Среди самых опасных людей Внутренней Сферы только Индрахар заслужил подобное дерущее по коже прозвище. Старик обладал каким-то особым шармом в обращении с людьми: с начальниками, с подчиненными, с обвиняемыми, с людьми улицы. Причем все прекрасно знали, с кем имеют дело, и все равно, если Индрахар хотел поговорить, втягивались в разговор. Умные и сильные не выбалтывали секретов, но проникались уважением, пусть даже этого уважения хватало всего на несколько часов. До казни…
Нинью на мгновение отвлек шум в зале. Вот, опять Кассиопея Сатхорн. С каким верзилой танцует! Должно быть, этот блондин ей по вкусу… Такая беззащитная, женственная… Просто голубенький цветок. Приятная для глаз иллюзия. Если, конечно, не знать подоплеку. Девица сумела ловко обвести его вокруг пальца – причем в рукопашной схватке. Такого с ним с детства не случалось.
Совет папаши в этом случае должен был прозвучать следующим образом. Если она обыграла тебя и тебе это доставило удовольствие, значит, ты влюбился. Не гони это чувство, восторгайся им – оно приведет тебя к успеху.
Нинью должен был признать, что в словах отца была частичка истины. Сначала он действительно разъярился, как буйвол, затем успокоился и возблагодарил богов за то, что они наградили его интересом к жизни. Эта девица стоила того, чтобы любоваться ею.
Она была прекрасна в платье темно-синего цвета. Пантера в человеческом обличье. Нет, уверил себя Нинью, это не более чем констатация факта, оценка взглядов других мужчин, обращенных в ее сторону. Ни в коем случае не признание в любви. Ни в коем случае!.. Просто он должен как можно ближе познакомиться с нею, чтобы отыскать ее слабые стороны и изучить сильные.
Касси почувствовала, как дрогнула рука спутника, лежащая на ее обнаженной спине. Ладонь заскользила, коснулась края выреза, сползла еще ниже… Очевидно, он решил, что приятную ночь себе обеспечил. «Ошибаешься, парень! Ты откровенно глуп».
Но до какой степени он ошибается, даже Касси не могла предполагать.
Ах, если бы только он один оказался несмышленышем!.. Когда Касси и ее кавалер приблизились к выходу, огромные створки с неожиданной легкостью распахнулись, и в зал ворвались люди в шлемах и боевых доспехах. В руках они сжимали автоматическое оружие. Персиваль Филингтон шагнул вперед. – Что все это значит? – громко спросил он.
Ближайший к нему вооруженный боец, ни слова не говоря, сделал несколько шагов вперед и открыл огонь.
III
Графа Хачимана отбросило прямо на руки окаменевших телохранителей, которые и получили вторую, уже более плотную порцию зарядов. Затем нападающие открыли огонь по праздничной толпе.
– Тревога! Все на пол! Кто ближе к выходу, спасайтесь! – закричала Касси. Девушка тут же прикрылась своим огромным спутником и выхватила из его кобуры пистолет. По-прежнему прячась за блондином, она навела оружие на ближайшего к ней врага, нажала на спуск, однако выстрела не последовало.
Черт! Этот идиот явился на бал с незаряженным оружием!..
Она растерянно вскинула голову – противник тоже почему-то не стрелял, сжимая полуавтоматический карабин. Губы на нижней части его лица, видимого из-под нижнего края черного пластикового забрала, сложились в глумливую ухмылку.
Они оба замерли, но уже в следующий миг Касси швырнула во врага бесполезный пистолет – метила в губы! – и тут же бросилась в сторону стола, на котором таял ледяной лебедь. – Нырнула под скатерть. Прогремела очередь.
Лейтенант-блондин жалобно вскрикнул, его отбросило в сторону, и на мундире расплылись кровавые пятна.
Грохот выстрелов в этом углу стих, человек в боевых доспехах и шлеме бросился к столу, пытаясь отыскать Касси.
Оказавшись глупцом, Персиваль Филингтон не был трусом и показал, как умирают настоящие мужчины. Нинью Кераи оценил его мужественный поступок.
В жизни они почти не сталкивались, однако Нинью доставила нескрываемое удовлетворение возможность отомстить за его смерть. В отличие от Филингтона Нинью не бросился вперед. Он сделал ложный выпад, затем развернулся по часовой стрелке и прыгнул за колонну. На ходу заученным движением вырвал из-под одежды пистолет и, схватив рукоять обеими руками, два раза выстрелил в нападающих.
Всем другим системам личного оружия Нинью Кераи предпочитал пистолет системы «сони-намбу», стреляющий специальными пулями с очень высокой начальной скоростью. Их сердцевины были изготовлены из вольфрама. Эти пули могли пробить любой толщины броню, которая была на вооружении пехоты и
