И я сказала себе, что подумать можно и у себя в кабинете — главное, сначала взять кофе, а там уже можно начать размышлять над планом беседы с улитинской любовницей и затем ей позвонить и убедить ее со мной встретиться. Я не исключала, что на это у нее нет ни малейшего желания, так что мне понадобится вся моя хитрость и изобретательность. Но стоило мне войти д кабинет, как сразу зазвонил телефон.
Я могла перенести визит в дом приемов «Нефтабанка» на завтра — но решила, что железо все же лучше ковать, пока она горячо. А девица — если она в Москве и вообще жива — никуда не денется, я позвоню ей сразу, как только вернусь домой. И, сказав секретарше, что могу быть минут через сорок, тут же уехала.
В общем, меня подвела самонадеянность — убежденность, что я его обломала. И вид его, когда он спустился со своего второго этажа на первый, чтобы меня встретить, это подтверждал. Хотя присмотрись я сразу, я бы увидела, что приветливость его фальшива, дружелюбие наигранно, а нескрываемое превосходство, озлобившее меня в первый визит, прячется за напускной галантностью, с которой он поцеловал мне руку, наверняка потом сплюнув.
По пути на второй этаж он все твердил, как ужасно рад тому, что я нашла возможным выкроить время и мы встретились снова. И в комнате, в которой мы беседовали в первый раз — она, видно, для гостей низшего ранга предназначалась, — тоже какое-то время был чрезвычайно любезен, предлагая мне выпить чего-нибудь алкогольного и сокрушаясь, что я ограничиваюсь водой, в то время как у них в баре имеются элитные напитки. Видимо, он расслабить меня хотел — а может, это тоже для камеры предназначалось, мое, так сказать, выливание. Вот, мол, смотрите, как якобы принципиальная журналистка на халяву французский коньяк жрет или вино коллекционное.
Будь я в другой обстановке, я бы и согласилась, может, — тем более что заметила в баре какое-то вино, жутко красивую бутылку с несомненно очень вкусным содержимым. Но с чужими людьми и во враждебной обстановке спиртное я не употребляю категорически. И даже от кофе отказалась — чтобы не терять времени.
Словно чувствовала.
— Что ж, Юлия Евгеньевна, понимаю ваше стремление поскорее перейти к делу. — Он все еще улыбался, но улыбка была уже другой, не той, с которой он меня встречал. И голос изменился, утратив искусственно нагнанное в него тепло.
— Я доложил о нашей беседе своему руководству, и… Бесспорно, я был не совсем прав в ходе нашей первой встречи — я не знал, что вы такой известный журналист, я, к сожалению, не читаю такие газеты, как… Я хотел сказать — не читаю вашу газету…
Я вдруг отчетливо поняла, что он хотел меня задеть — и спохватился только в последний момент, но все равно выдал свое намерение. И то ощущение одержанной победы, которое во мне было, тот радостный настрой и вера в удачу, с которыми я приехала сюда, отошли на задний план, пропустив вперед предельную настороженность.
— Осмелюсь напомнить, Юлия Евгеньевна, что в прошлую нашу встречу вы предлагали мне компромисс — который заключался в том, что вы в своей статье об Андрее Дмитриевиче не употребляете имя банка в негативном контексте, а я предоставляю вам некоторую информацию об Андрее Дмитриевиче. — Лицо его брезгливо сморщилось — демонстрируя отношение к моему предложению. — Это разумно — хотя, не скрою, у меня было другое представление о правилах поведения журналиста и журналистской этике…
Он все-таки совершенно не умел играть — этот весь из себя ухоженный и утонченный манерный урод. Не будь я такой самоуверенной, я бы в первую секунду увидела, что он тот же, каким был, — потому что он был не способен спрятать свой паскудный характер. Попытался, видно, но задача оказалась невыполнимой — по-другому смотреть на людей и с ними разговаривать он не умел. Я имею в виду, с такими, как я, — с плебеями.
Дерьмо, извиняюсь за выражение, прям-таки лезло из него — его руководству следовало бы знать, что их зам по связям с общественностью для связей с этой самой общественностью явно не годится. Потому что, возможно, он в состоянии скрывать свое 'я' в течение минут так трех — но потом на его лице появляется пренебрежительно-брезгливое выражение, тон становится менторским и демонстративно усталым, а в глазах стоит превосходство над собеседником.
— У меня тоже было другое представление… — начала, не желая сдерживаться, заводясь с пол- оборота. Но он перебил меня, на таких, как я, его подчеркнуто изысканная вежливость не распространялась.
— Давайте не будем, Юлия Евгеньевна, — конфликты с вами в мои планы не входили. — Он барственно поднял белую. руку, останавливая меня жестом, достойным цезаря. — Я тоже хочу предложить вам компромисс. Но прежде попрошу вас ответить на один вопрос — статья об Андрее Дмитриевиче обязательно должна появиться в вашей газете?
Я просто кивнула. Уже догадываясь, что приехала сюда зря.
— Юлия Евгеньевна, ведь речь идет об умершем человеке. — Он укоризненно это произнес, словно журил уличного мальчишку за то, что тот ругается на улице матом. — Представьте себе состояние его коллег и родных, когда они прочитают вашу статью, — ведь им и так очень тяжело. Возможно, у вас действительно есть какая-то негативная информация, касающаяся Андрея Дмитриевича, — но вам не кажется, что аморально беспокоить тех, кто умер?
Я покивала задумчиво — делая вид, что его слова произвели на меня впечатление, и даже очень серьезное. А потом встала.
— Обещаю вам на досуге обдумать свое поведение, — произнесла с максимальной колкостью, на которую была способна. — А сейчас до свидания — и спасибо вам за то, что просветили…
Он так тревожно оглянулся на стену, словно за ней скрывался кто-то, наблюдавший за ним пристально, — и тут же сменил тон:
— Ну что вы, Юлия Евгеньевна, — вы меня просто не поняли. — Он теперь звучал оправдывающееся и даже просительно. — Прошу вас, не торопитесь — сядьте, пожалуйста…
Я посмотрела на него внимательно, размышляя, что мне лучше сделать.
Надеясь, что он поймет, что если он еще раз позволит себе заговорить со мной в своей привычной манере, наше общение тут же завершится. А потом села — демонстративно вытаскивая из сумки «Житан» и прикуривая, не сводя глаз с собеседника, провоцируя его на презрительный взгляд. Но он вел себя так, словно вспомнил о существовании некой высшей силы за стеной комнаты — силы, которая потребовала, чтобы он со мной договорился, и следит за ним сейчас.
— Давайте, как говорят англичане, вернемся к нашим баранам, Юлия Евгеньевна. — Он потрогал длинными сухими пальцами аккуратно подстриженную бородку. — Я, с вашего позволения, хотел бы узнать, что натолкнуло вас на мысль написать об Андрее Дмитриевиче? Или, быть может, вам заказали эту статью?
Я не собиралась отвечать, молча затягиваясь.
— Итак, вы провели некоторую работу, собрали из разных источников — увы, совсем не обязательно компетентных, даже скорее всего некомпетентных — определенного рода сведения и теперь собираетесь их опубликовать. — Он замолчал, снова предоставляя мне возможность сделать реплику, но я как бы этого не заметила. — Я прекрасно понимаю, что в ходе работы вами были затрачены определенные усилия и на эту работу вам потребовалось время — и вы, разумеется, хотите, чтобы это было оплачено. Гонораром за статью, который вам заплатит ваша газета, — или гонораром, который заплатит тот, кто заказал вам этот материал.
Прошу вас понять меня правильно — в наше время ангажированность средств массовой информации ни для кого не является секретом. И надеюсь, что вас не обижает мое предположение, что кто-то заказал вам подобную статью, предоставив определенные сведения — скорее всего не слишком правдивые — об Андрее Дмитриевиче?
Он явно не верил, что я сама взялась за эту тему, — точнее, его руководство не верило, видя за моей спиной неких врагов, — и явно пытался вытянуть из меня ответ. Объяснять ему, что не в моих правилах писать на заказ, было бы глупо — равно как и вступаться за всю журналистскую братию, проявляя бессмысленную корпоративную солидарность. И я не стала ни пожимать плечами, ни раскрывать рот — продолжая молча курить.
— Позвольте предоставить вашему вниманию следующее предложение. — Он так напыщенно говорил,
