читателям скатологические[29] истории, и моей единственной целью является попытка вспомнить детали вполне рутинных обстоятельств, в которых различные функции моего тела вступили в противоречие, а так как мне так и не пришлось встретить никого, кто открыто признался бы мне в любви к моим экскрементам и выделяемым моим телом газам — да и я, в свою очередь, не испытывала особенного пристрастия к таким проявлениям, — это противоречие приняло форму молчаливой борьбы между мукой и блаженством, наслаждением и страданием.
Я страдаю мигренями. Прибыв в Касабланку самолетом, я, мучаясь от жары и обливаясь потом, долго жду в аэропорту багаж, но путешествие на этом не заканчивается: Базиль, пригласивший меня приятель- архитектор, сажает меня в машину и везет в построенную им туристическую деревню. У него там небольшой домик. Остановка посреди пути на обочине. Вокруг очень красиво, прозрачная листва купается в лучистом свете. Стоя раком на заднем сиденье, я, как обычно, старательно отставляю задницу наружу, так, что для меня не составляет большого труда представить, как она выглядит: я вижу ее в образе большого белого шара, вот-вот готового оторваться и улететь. В то время как один из самых острых членов Франции немилосердно пронзает мой шар, к голове подбираются первые симптомы. Перед глазами начинают плясать сполохи, которые, в соединении с дрожащей в ясном свете листвой, усиливают впечатление всеобщего трепетания атмосферы. С последним ударом члена тело — за исключением задницы — высыхает, скукоживается и, окончательно лишившись жизненных соков, подобно сухому листу, перестает существовать, растворившись в мерцающем потоке света. Точнее говоря, между черепом, окаменевшим в тисках невыносимой боли, и кожей ягодиц, по которой еще бродят заблудившиеся ласковые пальцы, нет больше ничего. Пустота. Невозможно вымолвить ни полслова. Добравшись до места назначения, я уложила свое одеревеневшее тело в большую высокую кровать. Между двумя неподъемными гирями, разделенными пустотой, в которые обратилось мое тело (одна наполненная болью, другая — застывшим удовольствием), вклинилась третья — кишащая тошнотой и рвотой, этими непременными назойливыми спутниками сильной мигрени. Так я лежала: видимость тела, расчлененная на три части и пригвожденная ими к постели, вокруг которой в тишине суетилась встревоженная тень. Когда мигрень приковывает меня к постели и я сутками лежу в темной комнате, полностью лишенная способности пошевелиться и откинуть пропитанные потом простыни, когда единственным элементом, продирающимся сквозь атрофировавшиеся рецепторы моих органов чувств, является тонкий смрад блевотины, мне случается, мобилизовав остатки душевных сил, воображать, что я — серые лужицы зрачков, плескающиеся в глазницах, нос, вдавленный в уголки глаз, — выставлена на обозрение посторонних глаз. Жак слишком хорошо меня знает, а врачи смотрят слишком профессиональным взглядом. Мне бы хотелось, чтобы Жак однажды сфотографировал меня в таком состоянии и чтобы читатели моих статей и книг смогли бы увидеть эти фотографии. Мне кажется, что, когда страдания становятся невыносимыми и лишают меня последних сил, я могла бы испытать что-то вроде компенсации, довершив дело полного распада и разложения моего физического тела выставлением этого процесса на всеобщее обозрение. Ничем не омраченная радость сексуального общения с Базилем являлась логическим продолжением наших легких, воздушных отношений, омрачать которые у меня не было ни малейшего желания, и, если уж мне приходилось болеть в его присутствии, мне бы хотелось, чтобы болезнь протекала в обстановке такой же непринужденной простоты, с какой он, бывало, имел меня после хорошего обеда, не обращая внимания на время от времени испускаемые моим набитым животом газы. Он обладал веселым, проницательным умом, был превосходным собеседником, занятным рассказчиком и однажды совершенно покорил меня, сделав комплимент форме и размерам моего довольно крупного носа — неиссякающего источника комплексов, который, по его мнению, придавал моему лицу особенное обаяние. Базиль предпочитал кончать в задницу, не забывая, однако, при этом предварительно энергично простимулировать уверенными движениями указательного пальца главную точку моего тела. Так как я не могла больше быть ни хорошим собеседником, ни чувствительной любовницей, мне не оставалось ничего другого, как преподнести ему то единственное, что еще оставалось в моем распоряжении, — удивительное зрелище съеживания и распада моей личности.
Людям, страдающим сильными головными болями, хорошо известно, насколько сложно точно определить конкретную причину болезни, и это, некоторым образом, снимает с них ответственность, неминуемо присутствующую в случае, когда болезненные ощущения вызваны определенными действиями страдающего лица (злоупотребление алкоголем или перегрев на солнце, например). За всю жизнь я серьезно напивалась два или три раза, один из них — в компании Люсьена (женатый Люсьен рухнул на меня, я рухнула на ковер — мы спровоцировали всеобщее веселье), который тогда, помнится, увез меня из Парижа на ужин к каким-то своим знакомым, где я выпила слишком много шампанского. Знакомые Люсьена — молодая пара — жили в большом доме, войти в который можно было только через кухню, служившую также столовой. В глубине виднелись две двери, ведущие в разные комнаты. По намеченному сценарию веселье должно было продолжиться в их комнате. Дальнейшие воспоминания довольно путаны: Люсьен, коварно заручившись поддержкой молодого человека, тащит меня на кровать; оба принимаются мять меня и ощупывать, я в свою очередь стремлюсь обнаружить местонахождение ширинок. На кровати, не принимая никакого участия в разворачивающихся событиях, немного в отдалении сидит хозяйка дома, на которую ни уговоры, ни объятия, ни поцелуи ее сожителя не оказывают ни малейшего эффекта; в конце концов они оба исчезают в ванной комнате, откуда юноша появляется некоторое время спустя в одиночестве и заявляет, что «это все не для Кристины, но все в порядке, и мы можем делать все, что заблагорассудится». Я гляжу на это дело совершенно отстраненно, как могла бы слушать трансляцию футбольного матча, льющуюся из распахнутых окон соседа жарким летним днем. Наверное, из уважения к покинувшей нас Кристине — что-то она поделывает? Печально смотрится в зеркало? Сидит в нерешительности на краю ванны? — мы перемещаемся в соседнюю комнату.
Не могу вспомнить, трахал ли меня приютивший нас молодой человек, но точно знаю, что мной, несмотря на мою полную апатию, плотно занимался Люсьен. Я медленно тонула в перинах. Голова, плечи и раскинутые крестом руки, сдавленные каким-то парализующим грузом, еще держались на поверхности, но живот с агонизирующим, заполненным членом Люсьена влагалищем — который, нужно отдать ему должное, видимо, понимая, что со мной не все в порядке, действовал довольно аккуратно — без сомнения шел ко дну. Несмотря на все это, я находила в себе силы подняться. Сколько раз? Не помню. Пять? Шесть? В чем мать родила, я пересекала кухню и направлялась в сад, где блевала прямо на центральной аллее. Дождь лил как из ведра. Каждый скручивавший мое тело спазм, казалось, довершал работу молота, без устали кующего кусок железа на стенках моей черепной коробки — с каждой судорогой этот кусок разлетался на мелкие капли, впивавшиеся в мозг. Мне чудилось, что все мое тело обратилось в гигантскую руку, что эта рука целиком помещалась у меня в голове и ловила там, корчась от боли, стекающие по стенкам раскаленные капли. Холодные струи дождя немного смягчали боль. На обратном пути я делала остановку в кухне и полоскала рот в раковине. Утром, когда все было кончено, когда волшебник аптекарь прописал чудодейственную пилюлю и когда я смогла адекватно воспринимать окружающий мир, Люсьен заверил меня, что за ночь отымел меня не раз и не два и что, по его мнению, мне это доставляло немалое удовольствие. Таким образом, это был один из редких моментов в моей жизни, когда я делала что-то, не отдавая себе отчета в своих действиях. Несколько месяцев спустя девушка — Кристина — нанесла мне визит и рассказала ужасную историю о том, как она и ее приятель попали в аварию, после которой в живых осталась только она, и о том, что семья молодого человека выгнала ее из дома, в котором они принимали нас тем памятным вечером. Мне было ее по-настоящему жаль, и в то же время я не могла отделаться от странного ощущения — словно бы ночной кошмар неожиданно ожил, обрел плоть и получил продолжение в реальной жизни.
Все эти воспоминания воскресили в памяти еще одно: в один прекрасный день у меня случилось расстройство желудка — в отличие от эпизода с Брюно причиной этого был не обильный роскошный обед, а, наоборот, неосторожно съеденная несвежая пища, — и Люсьен выбрал именно этот день для того, чтобы всенепременно засунуть мне свой член в анус. Ничто не могло его остановить — ни отговоры, ни объяснения, ни предпринятый мной в качестве последнего средства лихорадочный минет: Люсьен хотел анального секса и, ухватив меня покрепче, погрузил пальцы в задний проход. Я со стыдом почувствовала, что он окунает их в жидкую среду, но было поздно — Люсьен сменил пальцы на член. Нет никакого сомнения, что удовольствие, получаемое посредством анального отверстия, родственно сладкому чувству, охватывающему вас в короткий момент, предшествующий непосредственному извержению фекалий, однако сплав этих двух ощущений превратился для меня в настоящую пытку. Скатологические игры остались за
