борт, при нем был мешок с одеждой, среди которой имелись богатые камзолы, жилеты и прочее, а также коробка с планетарием, который господин Манроу уговорил его показать. Кроме этих свидетельств — скорее способствующих рождению предположений, нежели доказывающих истину — постоянно ходили слухи, что один из насильственно завербованных, человек старше его по возрасту, прозывавшийся Ганнером и появившийся на борту одновременно с Дайером, ранее был его слугой. Откуда берутся подобные истории, сказать не могу. Когда-то я думал, что они похожи на геродотовых пчел, плодящихся сами собою, но, разумеется, раз уж они возникли, то разошлись по всему кораблю. Ганнер, насколько мне известно, такую связь отрицал.
Поначалу я полагал, что подобные признаки благородного происхождения сослужат Джеймсу Дайеру недобрую службу в его отношениях с простыми матросами, однако же, то ли по причине естественного почтения к людям благородным, то ли благодаря его редкостному хладнокровию, он им весьма нравился — я хочу сказать, они уважали его, но не думаю, чтобы любили.
К слову сказать, сударь, господин Даниэль Таскер, мой учитель риторики в школе латинской грамматики, убеждал меня никогда не высказывать общих суждений, не подкрепив их конкретным примером, с помощью коего ярче воссияла бы истина. Позвольте мне именно так и поступить при повествовании о хладнокровии Дайера, его твердости или крепости духа, как вам будет угодно это называть. Осмелюсь предположить, что вам и самому довелось наблюдать некоторые проявления оного качества. Я уже упомянул о том, как он ходил по нокам рея, причем в любую погоду. Кроме того, нашему боцману, господину Гладингбоулу, так и не удалось его запугать, хоть громила он был изрядный, а кроме того, большой приверженец «посвящений», этого пагубного обычая тайных избиений, на который старшие офицеры смотрели сквозь пальцы. За разнообразные прегрешения, реальные или вымышленные, Дайер очень жестоко избивался Гладингбоулом и его помощниками Домиником и Маддитом, да так, что однажды потребовалась помощь господина Манроу, который обнаружил явные следы битья у Дайера на спине и на ляжках, за что Доминик и Маддит были закованы на неделю в кандалы, а Гладингбоулу удалось избегнуть справедливого возмездия до прибытия на остров Менорка, где он осушил полный бочонок вина и отдал Богу душу.
Господина Манроу поразило тогда то, что мальчик хоть и был оглушен, но не проявлял ни малейших признаков страдания, вполне ожидаемого после такой порки; еще более поразило его — как и всех нас, — с какой скоростью заживали на его спине раны, ибо он провел в корабельном лазарете не более одного дня, а затем объявил о готовности исполнять свои обязанности.
Хотелось бы добавить еще одну деталь, однако боюсь, не вполне имею на это право, ибо сам я не был свидетелем того происшествия, а лишь слышал о нем от лейтенанта морской пехоты Вильямса. Речь идет о нападении на деревню Баракоа на острове Куба, в котором ваш друг сыграл заметную роль. У меня нет возможности просить лейтенанта Вильямса пересказать вам сию историю, поскольку бедняга имел несчастье умереть от дизентерии, а вот господин Дрейк, проживающий в Бриксхэме, возможно, даст согласие вам ее поведать.
Вскоре после этого сражения на Баракоа Джеймс Дайер стал «поваренком», то есть чем-то вроде помощника господина Манроу и его ассистента господина О’Брайена, по собственной просьбе доктора. Это освободило юношу от тягот вахтенной службы и позволило ему перенести свои пожитки в кубрик, который, несмотря на мрак — он расположен глубоко внутри корабля — и на вонь, идущую из соседней интендантской каюты, должен был показаться ему истинным дворцом по сравнению с его прежним жилищем. Кроме того, он тем самым избежал тиранства Гладингбоула, что, несомненно, также входило в намерения господина Манроу, ибо сей джентльмен, если не замечать некоторых недостатков, свойственных тем, чья жизнь проходит вдали от суши, был по натуре своей очень отзывчив.
Очень скоро обнаружилось, что у доктора нет никаких оснований сожалеть о своем решении, по крайней мере в вопросах, связанных с компетентностью молодого человека. Он сразу же показал, что подходит для работы, а ежели чего-то не знал, то без труда обучался и вскоре стал столь ловок и умел, что вызвал недовольство господина О’Брайена. Ваш друг и господин Манроу проводили так много времени вместе, что, как ни прискорбно мне об этом писать, дали повод к рождению грязных и подлых пересудов, поддерживаемых в первую очередь господином О’Брайеном и распространившихся по всему кораблю. Мне бы не следовало упоминать об этом, сударь, дабы не оскорбить вас давними сплетнями, если бы не кое- какие особенности поведения их обоих, делающие столь неприглядные отношения вероятными.
К моему отчаянию, господин Манроу почти не заботился о том, чтобы защитить свое доброе имя или имя вашего друга, и в самом деле, казалось, пребывал весь во власти этого юноши. Я не могу удовлетворительно объяснить его нежелание действовать, разве только предположив, что его чувство возмущения было притуплено употреблением настойки опия, каковую, по его собственному признанию, он принимал по тысяче капель в день — вполне достаточно, чтобы разрушить сознание, и менее привычное к наркотику. Ром он также потреблял в больших количествах, частью по причине совершенно гнилых зубов, которые меньше болели лишь вследствие регулярных полосканий алкоголем. Бедняга никогда не был вполне счастлив, и присутствие молодого помощника было для него столь очевидным благом, что только человек бессердечный мог пожелать бы разлучить их. И все-таки я решился поговорить с молодым Дайером и убедить его в необходимости противостоять клевете. Я говорил с ним со всей возможной в таком деле откровенностью и дал ему понять, что лучше бы ему поменьше общаться с доктором. Поначалу он, по всей видимости, не понял, о чем я вел речь, когда же я выразился более определенно, он лишь улыбнулся и отчитал меня за дерзость в таких крепких выражениях, что, право, сударь, я даже испугался за свою жизнь, хотя человек я не хлипкого сложения и уж никак не трусливый.
Что до господина О’Брайена, ему в конце концов удалось вызвать ярость юноши, но, я уверен, он так и не понял, какого опасного нажил себе врага. Полагаю, я могу рассчитывать на то, что вы хорошо знали характер вашего друга и поймете меня правильно. Едва ли вас удивит, что очень скоро О’Брайену пришлось пожалеть о своем поведении. О’Брайен был избит, притом жестоко, когда сошел на берег в Коломбо. Никто не видел их драки, да и сам О’Брайен сообщил лишь, что на него напали, когда он шел короткой дорогой назад к пристани по узким улочкам. Однако все решили, что прямо или косвенно к этому делу имел касательство Джеймс Дайер. О’Брайен же неделю пребывал не в своем уме, а посему, когда мы причалили в Портсмуте, он сошел с корабля, и более его никто не видел. Никакого официального наказания не последовало. Ибо, как говаривал капитан Рейнольдс, флот не терпит слюнтяев.
Оставшись без помощника, господин Манроу подал прошение в Общество корабельных врачей с просьбой проэкзаменовать Джеймса Дайера на предмет его пригодности для замены О’Брайена, и благодаря влиянию, которым Манроу пользовался среди некоторых членов комиссии, вашему другу выпала редкая возможность явить свои таланты в столь раннем возрасте, для чего, сопровождаемый своим наставником, он отправился из Портсмута в Лондон и предстал там перед досточтимой комиссией на следующий же день. Не помню, каким в точности был результат, однако, по всей видимости, достаточно благоприятным, чтобы получить патент, и я осмелюсь предположить, что он был самым юным помощником корабельного врача, коему разрешено было занять сей пост. Следует, впрочем, добавить, что во флоте мужчина — или юноша, — чья звезда сияет ярче других, может достичь многого гораздо быстрее, чем в иных профессиях: некоторые становились капитанами, не достигнув и двадцати лет, или адмиралами, не достигнув и сорока.
Теперь же, сударь, позвольте мне перейти к описанию того события, которое, как мне представляется, вызовет у вас особенный интерес. Оно не сотрется из моей памяти даже на смертном одре. Тем более что его до сих пор помнит и все королевство. И все же есть еще одно обстоятельство, довольно любопытное, о котором я бы хотел сообщить заранее и о котором следовало бы упомянуть прежде, когда бы изложение иных фактов не вытеснило его из моей памяти. Дело касается предполагаемого слуги Джеймса Дайера, Ганнера, а произошло все через два месяца после того, как они впервые поднялись на борт в Портсмуте. В помещении, где хранился хлеб, обнаружили тело довольно крупной женщины, зашитое в гамак, которое уже подверглось тлению, и его необходимо было похоронить, ибо из-за него хлеб мог стать непригодным в пищу. Следствие установило, что она была «женой» Ганнера — ведь мужчины нередко берут своих женщин в море, хотя имени ее по прошествии стольких лет я не припомню. Меня вызвали служить панихиду. Тело с привязанным к ногам тридцатидвухфунтовым ядром было спущено в воду самим Ганнером и еще двумя матросами, когда мы находились несколькими градусами южнее Азорских островов. Смерть ее потрясла Ганнера, он называл усопшую «моя деточка», что звучало нелепо, если иметь в виду, что мы едва
