смущало, а появление Клема значительно усугубило это смущение. Что пользы для него было в ее ответах, чем они могли помочь ему? Может, она слышала признания Рузинданы? Рассказы о его зверствах? Знала, что его собираются припрятать от суда? Вряд ли. Она была именно такой, как представлялось на первый взгляд, — мать-одиночка, которой приходилось самой строить свою жизнь и которая не желала быть втянутой в эту ужасную историю.
— Послушайте, — сказал он, — можно, когда у Эмиля закончится класс, я приглашу вас пообедать со мной?
— Чтоб заплатить за беспокойство?
— Нет.
— Тогда почему?
— Почему бы нет?
— В друзья набиваетесь?
— Не обязательно же нам быть врагами.
— Кто знает.
— Надеюсь, что нет.
— Я вам нравлюсь?
— Да.
Она засмеялась.
— И вы думаете, что вы мне тоже нравитесь?
Несколько секунд они испытующе глядели друг другу в глаза, потом повернулись обратно к бассейну. Эмиль, барахтаясь на мелководье, помахал матери. Она подняла руку и постучала пальцем по часам на запястье.
— Я не хочу идти с вами обедать, — сказала она, — Но напоследок я сделаю для вас еще кое-что. Вернее, покажу.
— Покажете что?
— Вы знаете, где находится Тервурен?
— По-моему, видел на карте.
— На станции «Монтгомери» садитесь на трамвай номер сорок четыре, Тервурен — последняя остановка. Ждите меня у выхода снаружи завтра в два часа.
— Вы не работаете?
— До понедельника.
— А что там, в Тервурене?
— Лекарство от вашего невежества, — сказала она, — Чтобы вы наконец замолчали.
— Собираетесь открыть мне глаза? — сказал он.
— Вот именно. — Она встала и оправила пиджак, — Собираюсь открыть вам глаза.
23
Сорок четвертый трамвай, словно желтая гусеница, выполз из сумрака станции «Монтгомери», но вскоре, выбравшись на свет, покатил, набирая скорость, вдоль обсаженной молодыми каштанами аллеи сонной окраины; затем город неожиданно закончился, и они продолжали двигаться по лесопарку, под ветвями широколиственных деревьев. Хотя они находились примерно на той же широте, что Колкомб и Лондон, приближение осени здесь чувствовалось гораздо сильнее, чем дома. Многие деревья уже стояли голые, земля под ними была усыпана красно-золотой листвой всевозможных оттенков.
Клем уже знал — спросил у служащей в регистратуре гостиницы — что в Тервурене находится Музей Африки —
— Сегодня без Эмиля? — спросил он.
— У него сейчас урок музыки.
— А у меня? У меня какой будет урок?
Почувствовав, что находится почти за городом, в компании привлекательной женщины, он неожиданно развеселился, но она, по-видимому, не забывала их положения — не последовало ни ответа, ни улыбки.
Они перешли дорогу и сквозь высокие ворота прошли на территорию музея, аккуратно спланированный парк с живой изгородью из кустов самшита, усыпанными гравием дорожками и большим прудом, в котором между облачных отражений плавали экзотического вида утки. Широкие низкие ступени вели к музею — тяжелой громаде в неоклассическом стиле. В мраморном фойе Клем купил у служительницы билеты и последовал за Лоренсией, сандалии которой при каждом шаге стучали по деревянному полу. Они прошли через вереницу пахнущих камфорой залов с выставленными головными уборами, горшками для зерна, выдолбленными из ствола дерева каноэ, масками духов. Еще там были образцы природного каучука, древесины тропических пород деревьев, гнезда термитов в разрезе. В стеклянной витрине под нарисованным небом щипала нарисованную траву пара непритязательных, как предметы, задвигаемые в самый дальний угол склада роскошной мебели, зебр. За соседним стеклом разинул пасть в бесконечном зевке лакированный крокодил. Посетителей в послеполуденный час было немного. У наглядно разложенных черепов стоял пожилой господин в темном костюме, с тростью; мальчик выслушивал отцовские пояснения об охотничьих копьях; на скамейке отдыхали три монахини. Величественный, напичканный до краев, выцветший от времени музей сам казался наиболее выразительным экспонатом, который мало-помалу начинал стыдиться самого себя и, возможно, желал уползти всей своей каменной тушей куда-нибудь в чащу, подальше от людских глаз.
У невысокой, по пояс, витрины, огибающей стену одного из небольших залов, Лоренсия остановилась и поманила Клема. Он подошел и, нагнувшись рядом с ней, поначалу увидел в стекле только отражения их лиц, потом разглядел, что к обернутому бумагой деревянному дну витрины приколота, словно крыло гигантской африканской бабочки, фотография двух белых мужчин в форме, руководящих поркой нефа. Рядом со снимком лежал сам кнут — «чикоте», как его называли, — скрученный, грязно-серый, сделанный, как объяснялось на табличке, из высушенной на солнце кожи бегемота.
Клем перевел взгляд с кнута на фотографию, потом — опять на кнут и опять на снимок. Было не похоже, что мужчины в форме — чиновники колониальной администрации или представители какой-либо промышленной компании — получают удовольствие от лицезрения избиваемого человека, но также не было видно, чтобы они пытались уклониться от того, что, несомненно, называли между собой «своим долгом». Они стояли метрах в десяти от распластанного на земле узника, в позах — двойная неловкость: белых среди аборигенов и объектов съемки, возможно, против воли. Чисто выбритый молодой человек стоял, расставив ноги, подбоченившись, а его более пожилой коллега с усами записывал что-то в книжечке — как негры переносят хорошую порку, или статистические данные для компании, или, может даже оказаться, что- нибудь, набросок или наукообразную информацию, для знаменитой коллекции в Тервурене.
— Перед нами, — сказала Лоренсия, — точная запись нашей истории.
— Нашей истории?
— Истории вашего и моего народов.
— В одной фотографии?
— Почему бы нет? Вы же верите фотографиям?
Она постучала ногтем по стеклу.
— Эта фотография не такая старая, как вам кажется. Эти люди, возможно, все еще живы, наслаждаются заслуженным отдыхом, играют с правнуками. Кто их будет нынче разыскивать? Вы? А тех, кто отдавал им приказы? Компании, разжиревшие на воровстве и крови? За половину Брюсселя заплачено украденным у нас. Хотите полюбоваться на дикарей? Вот они, здесь. С бельгийскими фамилиями и белыми
