на выпускном балу. — Я ведь всего-навсего ужасный маленький карлик.
— Я люблю моего ужасного карлика, — сказал Ли и поцеловал ее в лоб.
Он действительно любил ее. Но у Греты возникли подозрения. Она стала ревновать Ли ко всем и всему из его прошлого. Ли в ее глазах приобрел могущество — могущество парня, в которого была влюблена девушка с длинными белыми ресницами, который вырос среди этих невероятных созданий — медлительных широколобых германцев, произносивших молитву перед едой, а потом вежливо обращавшихся к хозяйке дома: «Пожалуйста, передай мне хлеб, мама»; поразило ее и то, что они не выкрикивали за ужином свои идеи с таким видом, будто продают рыбу на базаре. Проведя в Огайо четыре насыщенных дня, Грета так влюбилась в Ли, что ей захотелось сбежать. Но они сыграли подобающую свадьбу в сельской церкви и Айронтоне, в ста ярдах от поля для гольфа, где Ли когда-то потерял девственность с девушкой с белыми ресницами. На Грете было пышное свадебное платье. После того как они произнесли брачные клятвы, она обернулась и увидела своего отца. Вид у него был раздраженный. В глазах Греты закипели слезы.
Аврам Гершкович был невысокого мнения о Ли Шнеевайсе. Он не считал его значительным человеком. В клане Гершковичей всем подобало быть значительными людьми.
У Аврама были острые белые зубы, зычный голос и горящие черные глаза. Стройный, ни грамма лишнего веса. Он был известным в стране адвокатов, человеком, который сделал себя сам. Он защищал тех, кого невозможно было оправдать. Его часто показывали в новостях. Он стоял на ступенях здания какого-нибудь суда и говорил: «Это решение — победа правосудия в нашей стране». Многие считали его столпом морали. Другие называли циником, которому плевать на виновность и невиновность и которого интересует только победа. Грета знала, что в ее отце есть и то, и другое.
Авраму Гершковичу исполнилось сорок, когда он женился на матери Греты, Марушке. Марушка была двадцатипятилетней полькой с нежными глазами. Она родилась в Аушвице за два года до прихода русских. Ее отец, профессор-этнолог, погиб в газовой камере за неделю до ее появления на свет. После войны мать Марушки тихо сошла с ума, а Марушка выросла в нескольких приютах. Эта история глубоко тронула Аврама. Он должен был спасти эту женщину, он должен был подарить ей красивую жизнь. Вдохновленный этой мыслью, он стряхнул с себя первую семью, словно листья, упавшие на свитер. Когда родилась Грета, он был без ума от нее. Она стала для него началом новой жизни — жизни, возродившейся из пепла. Образно выражаясь, он держал дочь над волнами на берегу. Грета и он были неразлучны. Бессознательно, словно распускающаяся почка, Грета переняла от отца ненасытность к жизни и стала инстинктивно сторониться печальной нежности матери, от которой исходил едва уловимый запах смерти. Потом, когда Грете исполнился двадцать один год (к тому времени она была амбициозной и строптивой студенткой юридического факультета), она, как обычно, приехала в Нантакет на летние каникулы с потрясающей новостью: ее статью об уголовных наказаниях должны были опубликовать в «Гарвардском юридическом журнале». Бросив сумки в прихожей, пропитанной с детства знакомым запахом мускуса и сухих цветов, она с видом победительницы вбежала в гостиную. Ее отец стоял у окна и смотрел на спокойное море. Легкий ветерок шевелил желтые шторы. Аврам обернулся и устремил на свою обожаемую дочь взгляд, наполненный незнакомой болью. Грета почувствовала, что она что-то прервала. На диване в другом конце комнаты, подперев голову руками, сидела молодая женщина. Она смотрела на Грету. У женщины были зеленые глаза, тонкие черты лица и темные курчавые волосы. Стройную гибкую фигуру подчеркивали белые льняные брюки и полосатая хлопковая футболка. У Греты до боли засосало под ложечкой.
— Где мама? — спросила она.
— Наверное, в кухне, — тихо ответил отец.
Грета повернулась и, едва шевеля ногами, пошла на кухню. Марушка стояла посередине кухни, беспомощно опустив руки. Ее хрупкая фигурка была изящной, как у танцовщиц Дега. На лице застыло выражение оторопелого смирения. Будто бы ей наконец вручили смертный приговор, которого она ожидала всю жизнь. Грета подошла к матери и обняла ее. Марушка стала такой легкой, почти бестелесной… Казалось, она вот-вот распадется на части в объятиях Греты.
После развода родителей Грете было трудно сосредоточиться на учебе. Она отрешенно бродила по кампусу, часами сидела в кафе и смотрела в одну точку. Она перестала общаться с отцом и возвращала конверты с чеками, которые он присылал каждый месяц. А потом, в один прекрасный день, она бросила университет. Все потеряло для нее смысл. В ноябре этого года у Марушки обнаружили рак. Грета вернулась в Нью-Йорк, чтобы жить с ней, работала в нескольких журналах. В Нью-Йорке она завела пару любовников, но они ее бросили. Марушка умерла. Новая жена Аврама родила девочку. Потом одна подруга из Гарварда познакомила Грету с Ли. После первого же разговора с Ли Грете захотелось быть с ним все время. Он говорил с грубоватым акцентом выходца из американской глубинки, и она, слушая его, чувствовала себя в безопасности. То, что Ли напрочь был лишен амбиций, казалось ей высшим проявлением духовности.
Аврам воспринял новую жизнь Греты как личное оскорбление. Его восхитительная, талантливая дочь отдала себя какому-то ничтожеству! Ее простоватый дружок со Среднего Запада представлялся прямым доказательством вендетты, которую объявила ему Грета.
В ночь перед свадьбой Грете приснился сон.
Она была в доме в Нантакете с Ли и отцом. Они вместе смотрели вечерний выпуск новостей, и вдруг отец небрежно проронил: «Думаю, после ужина я покончу с собой».
«Неплохая мысль, — сказал Ли, одарив Грету обожающим взглядом. — А я убью Грету».
Во сне Грета попыталась улыбнуться, хотя была напугана. Выскочив из дома, она помчалась к полуразвалившемуся амбару на вершине небольшого холма. Смеркалось. Тяжело дыша, она вбежала в амбар и мгновенно поняла, что это кибуц. За высоким столом стоял полный, неопрятно одетый мужчина.
«Пожалуйста! — воскликнула Грета. — Помогите мне! Мой жених хочет меня убить! Мне нужно позвонить в полицию. Можно воспользоваться телефоном?»
Мужчина раздраженно поднял трубку и набрал девять-один-один.
«Перезвоните мне», — сказал он и повесил трубку.
Грета подумала, что звонки по номеру девять-один-один, вероятно, очень дорогие. А потом к ней бросилась огромная толпа, и чьи-то руки запихнули ее в большущий фургон. Не успела она опомниться, как уже ехала куда-то с многочисленным семейством из кибуца. За рулем сидела женщина. Она была великаншей. Ее темные волосы, мокрые от пота, были собраны в неаккуратный хвостик. Склонив могучие плечи, женщина сжимала руль. Грета сидела впереди влюбленной парочки, парень и девушка то и дело целовались у нее за спиной. Фургон остановился около обшарпанного мотеля, и все пассажиры — в том числе около пятнадцати детей, — расталкивая друг дружку, вышли.
В ресторане Грета с тоской уселась на обтянутый дерматином и забрызганный чем-то липким стул. Она попросила стакан содовой, но никто не обращал на нее внимания, никто даже не поинтересовался, что она здесь делает. Все ели что-то мясное, отрывая куски руками.
Неожиданно появился мистер Гелб и сел напротив Греты.
«Я слышал, у вас плохи дела», — сказал он.
«Вовсе нет, — возразила Грета. — У нас все отлично. Просто он сказал, что убьет меня».
Тут вошел улыбающийся Ли. Грета с невыразимым облегчением бросилась к нему на шею. Как всегда, они были близки. Значит, это просто шутка! Но когда они с Ли, взявшись за руки, выходили из ресторана, встал отец семейства. Его огромный живот свисал чуть ли не до колен.
«Минуточку, — сказал он. — Вы должны мне двести долларов!»
«Что?» — возмутилась Грета.
«За обед, за бензин…»
«Но я ничего не ела!»
«Ладно. Тогда двадцать баксов за бензин. И за содовую».
Грета проснулась и расхохоталась. Ли лежал рядом с ней.
— Я только что видела самый антисемитский сон на свете. Это было так… О боже… Это было просто ужасно!
Как ни странно, Грета никогда особо не ощущала себя еврейкой. Родители ни разу не водили ее в
