Будущий капрал Бенито вел эти беседы с самим собой одновременно с овладением оружием. С обучением обращению с винтовкой Лебеля и с автоматическим оружием. Позиции для стрельбы стоя. Позиции для стрельбы лежа. Индивидуальной стрельбы по мишени. Оценки результатов. В нем проснулся инстинкт прилежного ученика, и он хотел первым выявлять собственные ошибки, учился кучной стрельбе и расстраивался, когда не оказывался лучшим.
По прямой расстояние между Барселоннет и Коль-де-Варез невелико. Но каждую неделю солдат Жан Бенито, открывая конвертик из бежевой бумаги, надписанный рукой управляющего, уносился мыслями в почти нереальный, почти сказочный мир, где нет равнения, геройства и матрикула, в мир, где звуки шагов в коридоре, взгляд Элианы, молчание Бьенвеню ценнее любых команд.
Первый снег выпал еще в ноябре. Он не прекращался всю ночь. Увидев утром белые склоны, солдат вспомнил зимние утра в своей комнате с белыми занавесками, ритуальную формулу Бьенвеню: «Пора вставать, Маленький Жан, время не ждет!», зрелище бесконечной горной гряды, всякий раз его удивлявшее, бархатный шорох снежинок, крутящихся на террасе, первая в году снежная баба в шляпке… О, горе и великолепие памяти, перемешивающей слезы и драгоценности в ларцах с двойным дном! Воришка неожиданно для себя поддевает фомкой крышку и любуется сокровищами, мерцающими среди пепла, а потом запускает в них руку. Застыв перед умывальником с холодной водой, Эфраим отдавался впечатлениям, которые считал давно утраченными, не обращая внимания на нетерпеливый голос за спиной, требующий мыться побыстрее и не занимать место дольше, чем надо.
Новая радость посетила его в день, когда роту поставили на лыжи: один он смог посостязаться в скорости с инструктором на проложенной под елями лыжне.
– Где вы обучились резкому торможению с поворотом? – спросил его унтер-офицер в конце занятий.
– Там, – ответил он указывая в сторону Италии, на горы.
– На маневрах этой зимой нести пулемет доверят вам.
С тех пор, как выпал снег, Бенито считал потерянными все дни, которые он был вынужден проводить в казарме, а не устремляться на снегоступах к вершинам по едва намеченным прошедшими здесь до него тропам. Он любил долгие утренние занятия, даже в собачий холод, когда он тащил на себе все – патроны, флягу, вещмешок, подсумок и винтовку, а ветер обжигал щеки, как бритва, глаза слезились, пальцы стыли в кожаных перчатках, а лодыжки в норвежских обмотках полностью теряли чувствительность. Тогда он считал честью для себя идти впереди взвода, выбирая наиболее надежный, пусть не всегда кратчайший маршрут. Порой товарищи осыпали его за это упреками, но он не обращал на это внимания. Он-то знал горы, знал, чего хочет, чувствовал себя полным сил, а сердце его оставалось свободным.
Утраченные фотографии
Пока юноша Эфраим застывал то и дело по стойке смирно, отдавал честь, щелкал каблуками и с утра до ночи бодро гаркал: «Есть, господин сержант!» «Так точно, господин старшина!» «Никак нет, господин лейтенант!», Бьенвеню, отпраздновавший шестидесятилетний юбилей, снова открыл для себя пору любви. Сначала его постиг нежданный медовый месяц, вышедший вопреки рассудку за пределы сроков, предписанных в учебниках. За бессонными весенними ночами последовало короткое, но многообещающее лето. Элиана, прежде ускользавшая из рук, как лесной зверек, теперь сладострастно красовалась в платьях с короткими рукавами, поглядывала из-под полей светлой соломенной шляпы, оставлявшей в косой тени глаза. Она не отходила от мужа, держала его то за руку, то за талию, что-то шептала ему на ухо, заставляя покатываться со смеху, словом, торжествовала.
За обеденным столом разыгрывались комические сцены. Если старый фермер отрывался от тарелки, то оказывалось, что Элиана делает то же самое в ту же саму секунду. Оставалось предположить, что у обоих поселились в головах кукушки, куковавшие одновременно. Старая Бобетта, ничего не упускавшая из виду, хотя уже начала страдать катарактой, только пожимала плечами при виде этих воркующих голубков.
Тем летом Арман извлек из сундука «Кодак» с мехом формата шесть на девять, которым не пользовался со времен своих любовных приключений в Венесуэле. К концу дня, когда переставало палить солнце, он водружал фотоаппарат на треногу, устанавливал его в углу террасы и залезал под черную накидку, чтобы обессмертить, по его выражению, мгновения, которые иначе будут преданы забвению. Дорого бы я дал сегодня, чтобы найти в ларе старьевщика хотя бы несколько из девятисот снимков мадам Жардр, сделанных этим фотографом- любителем. Боюсь, как бы все они не сгорели при пожаре в Высоком доме, как бы ее немного расплывчатая красота не превратилась вместе со всем его содержимым в дым. Сдается мне, там бывали японские сеансы с кимоно, зонтиками, веерами, белым гримом; андалусские и цыганские шалости с кофтами и мантильями; сцены в облачении морячка, гадалки, пастушки, летчицы; не забыты были некоторые кинозвезды, среди них Марлен и Луиза Брукс; не обошлось и без нескольких этюдов по мотивам «Завтрака на траве», на которых кавалер в канотье был для нагой Элианы не опаснее кузнечиков и сверчков.
Думаю, одна из этих полных солнца картин запечатлела конец лета. Внезапно задул ветер, по небу понеслись серые тучи, высокая тренога опрокинулась, фотоаппарат сломался. Арман печально сложил бесполезный мех. Элиану забила дрожь. Бьенвеню накинул ей на плечи шаль и увел в гостиную, где Эмильен уже разжигал камин. Прощай, фотосъемка, прощай, лето.
Совсем скоро Бьенвеню бесшумно, словно на цыпочках, перешел в осеннюю пору своей любви. Он аккуратно поместил немного размытые фотографии под целлофан в альбоме с позолоченной застежкой и покорно принял потускнение солнца и даже его отсутствие, холодный ветер, сырость и желтизну опечаленного леса.
В октябре Элиане Жардр пришлось поспешить с захворавшему папаше, Владу-барышнику. Бьенвеню, сославшись на подагру, а в действительности мучаясь жестокой неврастенией, нехотя отпустил жену. Минула неделя, вторая, еще неделя и еще. По деревне поплыли слухи о Мазио-младшем, мотоциклисте, тоже пропавшем. Разумеется, лживые. Людям нравится причинять другим боль. Клевета! Старый фермер на террасе – полузакрытые глаза, полный дыма рот – напоминал сухую колоду, потрескавшуюся, шелушащуюся, расколотую, но еще сопротивляющуюся непогоде. Каждые два дня Арман клал ему на колени телеграмму: «Улучшения не предвидится. Должна оставаться. Целую, Элиана».
В шесть часов вечера третьего ноября, в такую погоду, когда хороший хозяин забирает в дом дворового пса, она приехала за хризантемами. Бьенвеню видел, как она стягивает с головы белый шерстяной берет, как стряхивает воду с рукавов и с подола юбки, видел ее улыбку, оповещавшую о конце грозы, – загадочную улыбку, делавшую ненужными объяснения и предназначенную только для него. Он надолго прижал ее к себе, молча целовал ей шею и волосы, чувствуя жар ее груди. И снова поддался ее чарам, уступил ее умению жонглировать горячими углями, забыв про холод и про стучащий в окна дождь.
Ведь это осень, верно? Пора неуверенности, луж, тумана, закрывающего солнце, лени и немощи. Облетают листья, на ветках гниют несобранные плоды. По ночам Бьенвеню, лежавший без сна, слышал, как под окном падают яблоки, издавая глухие звуки, похожие на шаги призрака. Слышал ли он непроизнесенные слова? Слова, которые унесла с собой в могилу Лиз, слова, которые он сам не сумел сказать ребенку, слова, горевшие у него на устах каждый раз, когда рядом с ним спала Элиана?
В разгар беседы или в самые интимные мгновения его внезапно посещали мысли, не имевшие никакой связи с настоящим, и он оказывал им радушный прием, как птицам, пустившимся скитаться с наступлением зимы: казалось, для всех них у него найдется пища. Неудобство заключалось в том, что эти мысли с черным оперением изгоняли все остальные и полностью завладевали его сознанием.
Как-то вечером он сидел в пижаме на кровати, привалившись спиной к деревянной спинке в том самом месте, где облез лак, держал в пальцах незажженную сигару и смотрел на Элиану, которая, сидя перед зеркалом, вынимала одну за другой заколки из волос. Внезапно на язык к старому дурню опустилась одна из дерзких птиц, о которых я говорил. Он не сразу позволил ей зачирикать, но сердце у него было бесхитростное, поэтому он выпалил:
– Тебе надо было выбрать не меня.
– Ты о чем?
– Тебе надо было выйти за Эфраима!
Элиана вскочила и заперлась в туалете. «Ну, вот, теперь я ее разозлил, – пробормотал Бьенвеню. – Что я за дурень! Как я мог такое сказать?» Он закурил тонкую сигару, потушил лампу и стал рисовать в воздухе узоры раскаленным угольком. Хорошее упражнение для нервов. Но как остановить мысли, прилетающие невесть откуда? Та, которую он только что высказал, преследовала его уже несколько месяцев.
Элиана осторожно открыла дверь и улеглась в темноте, не произнеся ни словечка. Бьенвеню чувствовал тепло ее тела, вдыхал аромат волос. «Если бы я не повел себя так глупо, – корил он себя, – то обнял бы Элиану, ее груди легли бы на мои ладони. Или она сама прижалась бы ко мне, и мы бы обнялись. Но теперь этого счастья мне не видать».
– Когда я пьяный, мне лучше помалкивать, – пробормотал он извиняющимся тоном.
– Я не заметила, чтобы ты сегодня вечером выпивал.
– Я уже давно увлекаюсь вином, которое надо налить в бочку.
Услышав эти странные слова, женщина забыла, что сердится, и приподнялась на локте, чтобы взглянуть на лицо супруга, освещающееся при затяжках. Но он уже не курил, лица было не разглядеть. Тогда она включила лампочку над кроватью и повернулась. Взгляд Бьенвеню, устремленный на нее, был полон такого смятения, что вся ее злость разлетелась от приступа смеха.
Так проходили дни, ночи и воспоминания. Уж поверьте мне. Колесо времени не может вращаться назад, даже если сердце жаждет вернуться туда, где время было не в счет. Открывая по утрам глаза, старый Жардр чувствовал сырой запах коры, плесени, отмершей растительности, мха. Ему казалось, что этот запах исходит от него самого, пропитывая все его существо, как цветок, забытый в кармане, пропитывает своим тлением всю одежду. Элиана ничего не чувствовала, только бранила дожди, от которых гниют папоротники и растут грибы. Но с первым снегопадом запах пропал, и почти сразу же улетучились черные ноябрьские мысли. Ослепленный белизной гор, Бьенвеню снова обрел вкус к опьянению праздностью, нюансам коей нет числа. Ему всегда нравились одинокие вечера, последний солнечный луч, задерживающийся на горной вершине, когда долина уже погружена во тьму. А теперь он наблюдал закаты, как грандиозные кораблекрушения.
Он желал Элиану по-прежнему, с разнообразием, привносимым в любовь временем. Кроме того, она ценила его душевную тонкость. Но он подолгу молчал, и чем дальше, тем дольше. Короткими зимними вечерами его долгое молчание открывало двери безмятежной мысленной веранды, где его окоченевшее сердце отогревалось от одних и тех же воображаемых картин. Грезы неизменно уносили его к ребенку, он видел одинаковые сцены и блаженно вспоминал, с какой радостью сторожил когда-то его сон и судьбу.
Переписка
А потом наступил апрельский день 1939 года, когда он впервые почувствовал наступление старости. Она пришла не как зима с медленными снегопадами, парализующая желания, а как обескураживающая весна, отсутствие обновления. В тот день блестел от оттепели горный склон; изящная мадам Жардр поехала в субботнем автобусе в город за покупками. Бьенвеню все не выходил из спальни, и старуха Бобетта несколько раз спрашивала из-за двери, не нужно ли ему чего. К полудню Арман принес письмо от Эфраима. Там рассказывалось о крупных маневрах, о занимаемых «противником» позициях, которые надо захватить, о боевых группах из дюжины солдат и сержанта или капрала каждая. Солдат хвастался, что его назначили стрелком и вручили ему ручной пулемет, а это такая ответственность! Перед ним двигались шестеро стрелков, разведывавших местность и выбиравших наилучшую позицию. Боеприпасы несли пятеро подносчиков.
Арман, водрузив на нос очки, читал письмо медленно, с терпением школьного учителя, диктующего лентяям задачу, а Бьенвеню переживал, что не все усвоит. Главное, ему никак не удавалось представить Маленького Жана в военной форме, среди однополчан, продвигающегося перебежками, как тот сам писал, вдоль изгороди или близ моста, среди сугробов. Ему казалось, что их с повзрослевшим мальчиком разделяет бескрайнее ледяное пространство, расширяющееся с каждым новым, бесцельным днем.
После скромной трапезы на пару с Арманом он взял ружье, зарядил его двумя большими патронами и пошел бродить по лесу. День выдался чудесный, звуки разносились далеко. Арман, тайно следовавший за фермером, услышал два выстрела и бросился к нему, лишившемуся чувств, чтобы отнести его в дом. Позже выяснилось, что управляющему хватило предусмотрительности подсунуть хозяину холостые патроны.
Пока в Коль-де-Варез происходили эти события, старший капрал Бенито (он исполнял обязанности сержанта) участвовал в больших весенних маневрах и был вполне счастлив. Надо сказать, 1938 год, год Мюнхенского договора, кончился для него плохо: падением на замерзшем склоне за два месяца до Рождества, переломом ключицы и отменой
