занятиям.
В участке Игнату приказали в двадцать четыре часа убраться из города, и эта встреча всей артелью в Ганцыревском дровянике превратилась в проводы. Донька Калимахин сбегал домой и принес в подарок Игнату порыжевшие, но еще крепкие сапоги; Тихон Меркурьевич, размягченный сердцем от выпитого, подарил ему табакерку и меховую жилетку, сказав при этом:
— Лети, богатырь, гонимый властями, на простор божий. И нас, сирых, вспоминай иногда.
Убрали в затоны пароходы. Жизнь на пристани замерла. Даже буксир «Митя», мучаясь со своим паромом, перестал свистеть. Рассыпалась за ненадобностью песенная артель грузчиков.
Перед своим отъездом зашел к Кольке Афоня Печенег. На нем картуз с лаковым козырьком; от черного пиджака и брюк пахло магазином, скрипели новенькие сапоги.
— Не на свадьбу ли хочешь позвать? — пошутил Колька.
— Ну тебя, — отмахнулся Афоня. — Моя краля мне на глаза еще не попалась. Прощаться пришел. Нечего здесь делать. И мне пора вслед за Игнатом. В Нижний или в Казань махну.
— Надолго?
— Может, до весны, может, дольше. Как понравится.
— Жаль. Ты такой парень!..
— Ладно, ладно, еще разжалобишь. Давай лучше с тобой, на прощанье, по-братски… — Афоня достал из-за пазухи полуштоф казенной водки.
— Убери, пожалуйста, — попросил Колька. — Ты же знаешь, непьющий, некурящий, и правило наше…
— Знаю, знаю. И — не настаиваю. Но от закуски ты не откажешься?
Он постучал по бревну черствой воблиной, переломил и половинку дал Кольке.
— Отведай, а я за твое здоровье и за разлуку все же выпью.
Через минуту они сидели тесно рядышком, каждый отдирал от рыбьего хребта мякоть, молча жевал, обсасывал косточки.
— Ну, давай лапу, — сказал Афоня, вставая, — кланяйся ребятам, Длинному.
Теперь Кольке и Федосу стало совершенно ясно, что от их команды остались «рожки да ножки». Луковчане надумали попроситься в сборную.
Сборная состояла из ребят небогатых семей — гимназистов, реалистов и техников. Сильных игроков в ней, кроме Халявина и Герасимова, не было. Луковчан охотно приняли.
Федос стал голкипером, Колька и Донька играли форвардами, Аркаша и Вечка — в защите.
Тренироваться ходили за водокачку, на всполье, покрытое мелкой травкой, кое-где заляпанное засохшими коровьими шаньгами.
С тренировок Колька возвращался усталый, торопливо съедал остатки от обеда или ужина и — в дровяник.
Ох, эта переэкзаменовка! Не раз вытаскивал он из-под подушки учебник, перелистывал, пытался сосредоточиться. Все равно лезли в голову думы о матче. О Наташе думалось тяжело и беспокойно. Колька гнал от себя эти мысли. Иногда подкравшийся сон мягко толкал его вбок, валил на постель, неслышно сбрасывал наземь книгу. Время бежало в тренировках, в чтении книг, иногда Колька брался и за учебник. Каждый день приходил Донька Калимахин и приносил из типографии какие-нибудь новости о жизни в больших городах. В Баку и Петербурге бастовали рабочие. Донька с загоревшимися глазами рассказывал о том, как казачьи отряды, посланные в Москву для разгона демонстрации, наткнулись на баррикады. И рабочие удерживали казаков целый день…
Однажды летним утром забухали в дверь дровяника.
— Эй, Черный!
Колька отодвинул задвижку, сощурился от солнца. Донька сунул ему под самый нос газету:
— Протри зенки-то, читай! Война!..
Колька вырвал газету, впился в строчки.
Экстренная телеграмма. Получена в 1 час. 25 минут утра. Германский посол передал министру иностранных дел, от имени своего правительства, объявление войны России… Немецкие войска захватили Люксембург. Мобилизация русской армии. Обстрел германским крейсером города Либавы… Наши разъезды, тесня конные части противника, перешли границу и проникли на германскую территорию вглубь на 15 верст…
Донька уперся взглядом в Кольку:
— Ну?
— Чего ну? Настоящая война. Пойду разбужу наших.
Через два дня объявила войну России союзница Германии Австро-Венгрия, а Англия, союзница России, объявила войну Германии.
Теперь по утрам на центральных улицах Вятки слышались выкрики горластых мальчишек, размахивающих листками экстренных известий с позиций.
В городе с первых же дней войны начала работать община Красного Креста, объявившая о сборе одежды и денег для нужд армии. При общине открывались курсы сестер милосердия.
У воинского присутствия — с котомками и в лапотцах — толпились первые мобилизованные. Матери, жены, невесты, с опухшими от горя лицами, не отходили от них.
Колька, как и все его луковицкие дружки, толкался в толпе, прислушивался к разговорам. Кое-кто из типографских рабочих постарше получил повестки, и Колька участвовал в проводах дружков Калимахина.
Поехал на фронт квартировавший в Вятке 193?й Свияжский пехотный полк. Шестнадцать рот вытянулось по Владимирской улице на четыре квартала. Солдаты, в полной походной форме и снаряжении, грохали по булыжнику сапогами. По дороге сбоку бежали босоногие мальчишки. По тротуарам, в толпе провожающих, шли солдатские милки в белых платочках. Сквозь непрошенные слезы поглядывали они на своих ягодиночек. От приближающейся последней минуты перед разлукой леденело под сердцем.
Словно стараясь их утешить, гремел полковой оркестр, играл в полную мощь своих медных глоток веселый марш «Оружьем на солнце сверкая».
Колькин приз
После коротких заморозков и долгих оттепелей, в одну из ночей, выпал ослепительно белый снег. Сразу начались морозцы. Порозовели щеки у ребят, у гимназистов, бегущих с книжками по белым улицам; бабы стали кутаться в шали и платки.
В длинные зимние вечера хорошо сидеть под широким, как зонт, абажуром. За окном в сумерках, как волчьи глаза, горят, не мигая, редкие звезды, или падает мягкими хлопьями снег, или стонет вьюга.
Под абажуром тепло, уютно.
Катя старательно что-то пишет в тетрадке. Герка, навалившись на стол, мусолит огрызок карандаша, пытаясь вникнуть в смысл задачки, которую надо решить к завтрашнему дню. Колька пытается зубрить латинскую грамматику Кеслера. Но строчки сливаются, прыгают, и он мыслью возвращается к последним дням лета и осени.
Тогда шли и шли по улицам города колонны новобранцев. С приятелями он бегал на вокзал к эшелонам, бывал и на молебнах в Александровском соборе. Все луковицкие дружки-приятели говорили о войне, мечтали о подвигах, мастерили пистолеты и уходили в Колотихинский овраг расстреливать гнилые пеньки.
По ночам он часто видел себя в офицерской шинели, перетянутой ремнями. Кровавые вспышки, грохот разрывов, свист пуль и осколков. Его солдаты прижались к стенке окопа, и надо идти на врага. И вот он бросается вперед в грохочущий, грязно-кровавый ад. Поворачивается к солдатушкам, потрясая револьвером: «Братцы, вперед!» — кричит он и не видит, но чувствует, как весь его взвод бросился за ним. За спиной вырастают крылья. Он прыгает в немецкий окоп и скручивает руки немецкому полковнику… Потом
