немедленно взять автомобили и ехать в Москву, где найдется организованная сила, необходимая для поддержки положительного решения великого князя.
Я был уверен, что выход этот сравнительно безопасен. Но если он и опасен - и если положение в Петрограде действительно такое, то, все-таки, на риск надо идти: это - единственный выход. Эти мои соображения очень оспаривались впоследствии. Я, конечно, импровизировал. Может быть, при согласии, мое предложение можно было бы видоизменить, обдумать. Может быть, тот же Рузский отнесся бы иначе к защите нового императора, при нем же поставленного, чем к защите старого... Но согласия не было; не было охоты обсуждать дальше. Это и повергло меня в состояние полного отчаяния... Керенский, напротив, был в восторге. Экзальтированным голосом он провозгласил: 'Ваше высочество, вы - благородный человек! Я теперь везде буду говорить это!'
Великий князь, все время молчавший, попросил несколько минут для размышления. Уходя, он обратился с просьбой к Родзянко поговорить с ним наедине. Результат нужно было, конечно, предвидеть. Вернувшись к депутации, он сказал, что принимает предложение Родзянки. Отойдя ко мне в сторону, он поблагодарил меня за 'патриотизм', но... и т.д. Перед уходом обе стороны согласились поддерживать правительство, но я решил не участвовать в нем.
Мы с Гучковым вышли вместе - и поехали на одних санях. В чрезвычайной комиссии он заявил, что, уезжая, согласился на убеждения друзей 'временно' остаться в правительстве; но мне он сказал, что уходит. Я считал, таким образом, наше решение общим. Я чувствовал себя, после пяти бессонных ночей во дворце и после только что случившегося крушения моих надежд, в состоянии полного изнеможения. Приехав домой, я бросился в постель и заснул мертвым сном. Через пять часов, вечером, меня разбудили. Передо мной была делегация от центрального комитета партии: Винавер, Набоков, Шингарев. Все они убеждали меня, что в такую минуту я просто не имею права уходить и лишать правительство той доли авторитета, которая связана с занятой мною позицией. Широкие круги просто не поймут этого. Я уже и сам чувствовал, что отказ невозможен, - и поехал в вечернее заседание министров. Там я нашел и Гучкова.
В квартире на Миллионной приглашенные нами юристы, Набоков и Нольде, писали акт отречения. О незаконности царского отречения, конечно, не было и речи, - да, я думаю, они и сами еще не знали об этом. Отказ Михаила был мотивирован условно: 'Принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего', выраженная Учредительным Собранием. Таким образом, форма правления, все же, оставалась открытым вопросом. Что касается Временного правительства, тут было подчеркнуто отсутствие преемства власти от монарха, и великий князь лишь выражал просьбу о подчинении правительству, 'по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти'. В этих двусмысленных выражениях заключалась маленькая уступка Родзянке: ни 'почина' Думы, как учреждения, ни, тем более, 'облечения', как мы видели, не было.
Родзянко принял меры, чтобы отречение императора и отказ Михаила были обнародованы в печати одновременно. С этой целью он задержал напечатание первого акта. Он, очевидно, уже предусматривал исход, а, может быть, и сговаривался по этому поводу.
Временное правительство вступало в новую фазу русской истории, опираясь формально только на свою собственную 'полноту власти'.
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО.
(2 Марта 1917 г. - 25 октября 1917 г.)
1. ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Я отнюдь не собираюсь писать здесь историю Временного правительства. Этой теме я посвятил три выпуска 'Истории второй русской революции', занимающей 800 страниц и уже по размеру не могущей быть воспроизведенной в моих личных воспоминаниях ('История второй русской революции' написана вскоре после событий, в промежутке от конца ноября 1917 г. до августа 1918 г., затем пересмотрена и дополнена тогда же во время моего пребывания в Киеве, вторично пересмотрена и дополнена в Париже в декабре 1920 г., и издана Русско-болгарским издательством в Софии, в 1921-1924 гг., с использованием вновь вышедшей литературы предмета. (Прим. автора).).
Я проследил здесь деятельность Временного правительства шаг за шагом, часто день за днем по печатным документам и воспоминаниям участников событий. Мои личные впечатления, конечно, отразились на изложении и на критике совершавшегося, но о своей роли в событиях я говорил только по связи с основной нитью рассказа и, по возможности, не называя себя. Тем не менее, мои политические противники, не согласные, естественно, с моей оценкой значения событий, обвинили меня в том, что я излагал их как мемуарист, а не как историк. Предвидя это, я оговорил в предисловии, что я принципиально отказывался от субъективного освещения и 'заставлял говорить факты, подлежащие объективной проверке', 'не желая подгонять факты к выводам'.
Я писал, по собственному убеждению, 'историю', а не 'мемуары'. Меня обвиняли также в том, что, в своей критике, я проводил взгляды своей партии и сделал их как бы основной осью своего изложения. Это обвинение, - если считать его обвинением, - отчасти верно; но оно парализуется самым существом проводимых взглядов. Я не раз упоминал уже здесь, что не только мы, но и наши противники считали Февральскую революцию 'буржуазной', а не 'социалистической'. Партия Народной свободы была самой левой из политических партий, к которым могло быть прилагаемо это название. Она не была ни партией 'капиталистов', ни партией 'помещиков', как ее старалась характеризовать враждебная пропаганда. Она была 'надклассовой' партией, не исключавшей даже тех надклассовых элементов, которые имелись в социализме. Она отрицала лишь исключительный классовой характер социалистической доктрины и то, что в тогдашнем социализме было антигосударственного и утопического. И в этом отрицании ее взгляды поневоле разделялись всей той умеренной частью социализма, которая, вместе с нею, делала 'буржуазную' революцию. Это внутреннее противоречие продолжало существовать на всем протяжении существования Временного правительства. От него были свободны и внутренне последовательны только большевики. И наша критика поведения так называемой 'революционной демократии' была обращена именно на это противоречие, - на неспособность умеренных социалистических партий устранить те антигосударственные и утопические элементы, которые противоречили взглядам, общим у них с нами. Они, как увидим, и сделались жертвой этого противоречия. Таков исходный пункт той критики, которой мы ив частности я в своей 'Истории' - подвергали их политическое поведение. 'Субъективной' такую критику назвать никак нельзя, и ее справедливость тогда же была доказана самым ходом событий. Можно доказывать, что указанное противоречие было неустранимо при настроениях тогдашнего времени; но нельзя отрицать, что оно существовало - и что именно оно вызвало провал всей тактики партий умеренного социализма. Все это мы увидим и здесь, в моем сокращенном изложении - и уже в прямой связи с моей личной ролью в борьбе против указанного коренного недостатка в политике умеренно-социалистических партий.
Мне пришлось скоро вернуться к 'исторической' стороне той же темы. Очень сжато я описал тот же процесс разложения Временного правительства в другой моей работе: 'Россия на переломе'. И здесь я получил возможность проверить и подтвердить объективность своего изложения. В промежутке вышли семь томов 'Записок о революции' Суханова ('Записки о революции' изданы в Берлине, 1922-1923. Моя 'Россия на переломе' - в двух томах, в Париже, 1927. Параллелизм моего изложения с Сухановым см. особенно в т. 1- ом, стр. 48-49, 71-88 И 104-119. Ср. 'Histoire de Russie', t. III, p. 1259-1294. (Прим. автора).). Вместе с моей 'Историей', это - пока единственное подробное и связное изложение событий от февраля до октября 1917 года. Оно сделано с точки зрения, противоположной моей.
Суханов - 'последовательно мыслящий марксист вообще и циммервальдец в частности' - стоял влево от правящего центра 'революционной демократии' (Керенский и Церетели), не доходя, однако, до большевиков; я стоял вправо от этого центра, не доходя до правых Государственной Думы. Наша критика
