своего спокойствия. Моя душа уже тогда была готова к тому, чтобы любить и быть любимой. И когда я дотронулась до кинжального клинка, то «здравый смысл» покинул меня окончательно.
Вернулся евнух и принес свежий чай. Жун Лу одним глотком опустошил свою чашку, словно только что вернулся из пустыни. Но это не смогло его успокоить. У него был взгляд человек, который собрался покончить с собой, прыгнув со скалы. Глаза его расширились, нервное напряжение с каждой минутой нарастало. Когда он снова поднял глаза, я удостоверилась, что мы оба являемся потомками самых мужественных маньчжурских знамен. Мы способны выдерживать сражения, причем не только внешние, но и внутренние. Такое качество мы приобрели благодаря своей рассудительности и способности ставить доблесть и честь выше личных разочарований. В душе мы могли выть от боли и тоски, но улыбка с нашего лица при этом все равно не сойдет.
Я сама была глубоко обескуражена, когда поняла, что главный мой талант — не в способности править, а в способности чувствовать. Этот талант обогатил мою жизнь, но зато именно он постоянно разрушал ту гармонию, которую я всячески пыталась поддерживать в себе и вокруг себя. И к тому, что со мной случилось в скором времени, я оказалась совершенно неподготовленной. Я была рыбой на золотом блюде, перевязанной красной лентой. Только никто не хотел возвращать меня в родную стихию.
Усилия по сохранению благопристойной маски на лице измучили меня до последней степени. Жун Лу это тоже, видимо, почувствовал. Лицо его посерело и осунулось.
— Аудиенция окончена, — слабым голосом произнесла я.
Жун Лу поклонился и с достоинством вышел из зала.
17
В мае 1858 года принц Гун принес мне новости о том, что наши солдаты подверглись артиллерийскому обстрелу, не выходя из казарм. Кроме того, английские и французские морские силы напали на четыре наших бастиона в устье реки Пейхо. Потрясенный уничтожением наших морских сил, император Сянь Фэн провозгласил закон о военном положении. Он послал Кью Ляня, тестя принца Гуна, который стал теперь великим канцлером и самым высшим чиновником императорского двора, вести переговоры о мире.
На следующее утро Кью Лянь обратился к императору с просьбой об экстренной аудиенции. Накануне ночью он вернулся из города Тяньцзиня. Император снова был болен, и поэтому вместо себя попросил присутствовать на аудиенции меня и Нюгуру. Его Величество пообещал, что как только он почувствует себя лучше, то тут же к нам присоединится.
Когда мы с Нюгуру появились во Дворце духовного воспитания, все чиновники были уже в сборе. В зале аудиенций насчитывалось более трехсот министров и других официальных лиц. Все были облачены в парадные золотые одежды. Плечом к плечу мы с Нюгуру сели в кресла, которые стояли перед троном.
Через несколько минут появился император Сянь Фэн. Он с трудом взобрался на возвышение и тяжело опустился на трон. Он настолько исхудал, что, казалось, любой ветерок мог сбить его с ног. Неряшливо застёгнутая одежда болталась на нем, как на жерди. Он давно не брился, и его борода напоминала клок морских водорослей.
Он приказал Кью Ляню выйти вперед. Вид этого человека меня поразил. Его лицо, всегда столь благообразное и доброжелательное, теперь выражало крайнюю степень беспокойства. Казалось, за несколько дней он постарел на сто лет. Спина его сгорбилась, глаза были воспалены, руки дрожали. Принц Гун вышел вперед вместе с ним. Вокруг его глаз лежали черные тени. Это значило, что он тоже этой ночью не спал.
Кью Лянь начал свой доклад. В прошлом его речи всегда отличались благородством и осмысленностью. А теперь я едва могла разобрать произносимые им слова, которые иногда казались вообще нечленораздельными. Он сказал, что иностранные переговорщики приняли его без всякого почета. Они припомнили ему эпизод со «Стрелой», когда китайских пиратов уличили в том, что они плавали под британским флагом, и на этом основании обращались с ним абсолютно бесцеремонно. Никаких доказательств этого инцидента они не представили. Все это напоминало заговор против Китая.
Император Сянь Фэн слушал с каменным лицом.
— Под предлогом того, чтобы нам необходимо преподать урок, — продолжал Кью Лянь, — англичане высадили в Кантоне десант и опустошили всю провинцию. Имея за спиной в качестве поддержки двадцать шесть канонерок, англичане и французы — а также американцы, которые называют себя «беспристрастными наблюдателями», и русские, которые решили воспользоваться удобным случаем, — угрожают непосредственно Вашему Величеству.
Я не могла видеть лица своего мужа, однако мне показалось, что я угадываю его выражение.
— Но это же противоречит статьям предыдущего договора, где говорилось, что они не должны подниматься по реке к Пекину, — глухим голосом сказал Сянь Фэн.
— Боюсь, Ваше Величество, что победители диктуют свои правила игры, — покачал головой Кью Лянь. — После взятия фортов Дагу они не нуждаются больше ни в каких предлогах для нападения. До Запретного города им осталось пройти не более ста миль.
Весь двор потрясенно молчал.
Кью Лянь продолжал разворачивать перед нами новые детали своих переговоров. Пока я его слушала, перед моими глазами возникла картина из детства. Тогда один мальчик, сын наших соседей, мучил воробья. Он нашел этого воробья в мусорной яме. Казалось, маленькое существо только-только научилось летать, и, неудачно приземлившись, поломало себе крыло. Когда мальчишка достал его из ямы, с его перьев капала грязная вода Мальчишка положил воробья на ступеньку перед домом и созвал всех соседей в качестве зрителей. Я видела, как в маленьком тельце отчаянно билось сердце. Мальчишка пинал и подбрасывал воробья до тех пор, пока он не перестал дергаться.
— Ты предал меня, Кью Лянь! — Крик Сянь Фэна вывел меня из задумчивости. — Я полностью доверился твоему умению вести переговоры!
— Ваше Величество, я представил все свои полномочия русским и американским эмиссарам! — едва не плакал Кью Лянь. — Я сказал, что стоит мне сдать еще хоть один пункт в договоре, и над моей жизнью нависнет смертельная угроза. Я сказал, что моему предшественнику, вице-губернатору Кантона, император Сянь Фэн приказал совершить самоубийство после того, что он не справился со своей миссией. Я сказал, что император приказал мне согласиться на разумный и обоюдовыгодный мир и что я обещал ему, что не соглашусь ни на что, что может нанести ущерб Китаю. Но, Ваше Величество, они смеялись мне в лицо! Я... я заслуживаю смерти...
Смотреть на слезы пожилого и заслуженного человека было невыносимо. Французы и англичане требовали от нас извинений и возмещения ущерба за ту войну, которую сами же против нас развязали, причем на нашей земле. По словам принца Гуна, они сказали, что последние события аннулировали все предыдущие договоренности. Главный советник Су Шунь, одетый в красное придворное платье, предупредил всех присутствующих, что это всего лишь предлог для следующего шага варваров, которые вознамерились взять под прицел своих пушек сердце императора Сянь Фэна.
— Я предал самого себя, свою страну и своих предков! — горестно заплакал Сянь Фэн. — Из-за моей слабости и неспособности управлять страной варвары намереваются разграбить нас дочиста... Китай осквернен и уничтожен, и вся вина лежит только на мне...
Я понимала, что для выступления перед придворными необходимо испросить разрешения у императора, но гнев настолько меня душил, что я начала говорить без разрешения:
— Иностранцы живут в Китае благодаря милости Его Величества, и тем не менее они всеми возможными способами пытаются нам вредить! Именно из-за них наше правительство потеряло престиж в глазах других народов! У нас нет другого выбора, как только презирать их!
Я хотела продолжать, но от избытка эмоций меня начали душить рыдания. Всего несколько недель тому назад я сидела возле Сянь Фэна и слушала, как он пылал гневом относительно этой войны и провозглашал «смерть варварам!». Какая же теперь польза от других слов? Если события будут разворачиваться в том же направлении, то китайского императора очень скоро заставят извиняться за «вероломство китайских войск, которые в прошлом году защищали форты Дагу от англичан». И нас заставят
