Нам приносят сашими и роллы и еще какие-то легкие закуски, а я смотрю на пруд, по поверхности которого разбегаются круги от ветра, и думаю о том, что мы вроде бы говорим друг другу обычные вещи, не замечая, как они ранят.
– Я бы уехала на неделю куда-нибудь в Северную Европу, – говорит Наташа.
– Голландия? – отвечаю, не глядя на нее.
– Может быть. Или в Бельгию. Ты был в Брюгге?
– Да. А ты?
– Я тоже. Там невероятно красиво осенью.
– Все зависит от того, с кем ты. – Я разламываю палочки. – А ты с кем туда ездила?
– С подругой, – отвечает она после некоторой паузы.
– А я – один.
– Один? – Она берет вилку. – Странно. Это слишком романтичный город, чтобы быть там одному.
– Я был с камерой. Я тогда в Голландии работал, на местном ТВ. – Я подливаю ей соевого соуса, стараясь заглянуть в глаза.
– Ты жил в Голландии? Долго?
– Не очень. – Соус немного переливается через край. – Так вышло.
– Не хочешь рассказывать? – Она заинтересованно смотрит на меня.
– Да нечего особенно рассказывать. Меня туда отец отправил, чтобы я в России «не снаркоманился», – пожимаю я плечами.
– В Голландию?! – Она смеется.
– Ну, типа того. У него там друзья, которые должны были меня контролировать. Устроить на телевидение. Устроили.
– А у тебя там была девушка? – Она слегка проворачивает вилку, держа ее за самый кончик.
– Ну... так. – Я смотрю на свое переломленное отражение в лунке вилки. – Ничего серьезного.
– Понятно! – Она отправляет в рот сашими.
– Ничего тебе не понятно. Не ревнуй меня к прошлому... пожалуйста.
– Я?! – Она роняет вилку на стол. – Да ты, Андрюша, с ума сошел! С чего мне тебя ревновать
– Не злись, – я размешиваю в соусе васаби, – мне, например, совершенно не интересны твои бывшие мужчины. Потому что... я тебя к ним ревную.
– Глупый! – Она берет моими палочками кусок курицы и подносит к моим губам.
– Вкусно, – киваю я, беру палочки и делаю то же самое.
Некоторое время мы сидим молча и смотрим друг на друга. Тепло постепенно возвращается. Я глажу ее по руке, потом по предплечью, потом резко приподнимаюсь и целую в губы, задевая рукавом соусницу, и та опрокидывается. Наташа вытаскивает все салфетки из металлической салфетницы и оттирает рукав моей куртки, приговаривая что-то насчет моей реакции, и куртки, которая, «кажется, погибла». А я-то точно знаю, что погибну сам. Когда-нибудь, в одном из московских ресторанов, в которых так весело и так холодно от чужих глаз, от рук, прикосновение которых ты не любишь, и слов, которые для тебя давно уже ничего не значат. А куртку спасет химчистка.
За соседним столиком отец кормит ребенка, девочку лет семи, которая постоянно что-то лопочет, отвлекается на официантов, пытается деловито читать меню, в то время как папаша скармливает ей очередную порцию спагетти. Я смотрю на этого ребенка, который не осознает своего счастья, хотя она и не должна его осознавать. Счастье в таком возрасте должно просто быть. Как солнце по утрам, как шнурки, которые не хотят завязываться, как грибы осенью, как мандарины под Новый год. Я смотрю на них и стараюсь вспомнить похожую сцену из своего детства, но у меня не получается. Сую руку в карман и достаю темные очки, непонятно зачем. Наташа отрывается от моего рукава, прослеживает направление моего взгляда, смотрит на меня:
– Что ты там увидел?
– Мне кажется... что я... очень люблю детей, – говорю я, гладя ее по щеке. Вместо того, чтобы просто сказать: «Я люблю тебя».
– Я тоже люблю детей, – ее взгляд теплеет.
Я прикуриваю, она берет меня за руку, разворачивает мою кисть и затягивается. Выпускает дым из ноздрей и делает страшные глаза, пытаясь то ли прогнать нахлынувшую на меня тоску, то ли вернуть себя в то состояние безмятежной радости, что было с утра. Я улыбаюсь и стараюсь не смотреть на девочку с отцом.
Между нами тарелки с практически нетронутой едой. Я накрываю ее руку своей, потом слегка обхватываю пальцами. Мне хочется сказать:
«Не отпускай меня. Пожалуйста. Ты даже не представляешь, как давно со мной это состояние тоскливой безучастности ко всему. Я не хочу, чтобы ты спрашивала об этом, просто поверь, так оно и есть. Я устал. Я боюсь себе признаться, что только и делаю, что убегаю, ото всех сразу. Так же, как ты. Каждый из нас когда-то надеется прибежать к самому себе. А вдруг эта точка у нас с тобой одна? Скажи, возможно ли это? Хотя бы соври, мне будет легче. Я буду знать, что где-то есть место, в котором меня кто-то ждет».
Наташа дважды опускает и поднимает ресницы, словно говоря «да». Сигарета в пепельнице истлела почти до фильтра, потеряла опору и скатилась на стол. Через пару секунд уголек прожжет скатерть. Поднимется легкий дымок, повиснет между мной и ее глазами, а потом рассеется.
Мы боимся собственных признаний. Мы боимся даже попытаться влюбиться, всюду ожидая подстав. Господи, кто же так нас обидел?
Корпоратив
Менты веселятся,
Менты веселятся, когда их боятся.
И ты веселишься,
И ты веселишься, когда не боишься.
При входе мне дали красный пионерский галстук, а когда я попытался спросить, на кой черт он мне нужен, мне всучили еще пилотку с логотипом канала и буквально втолкнули в зал. И вот я стою дурак дураком, мну в руках эти предметы неведомого мне культа и пытаюсь врубиться в тонкую режиссуру корпоратива, а ко мне подходит Семисветова с бокалом вина: – Приветик, а тут пошли разговоры, что ты не приедешь! – Она целует меня в щеку. – Правда? – растерянно отвечаю я, засовывая галстук с пилоткой в карман куртки.
– Андрюш, это придется надеть! – Она забирает у меня галстук. – Давай повяжу.
– Надеть? – и тут я вижу, что у нее поверх свитера повязан точно такой же. – Нафига?
– У нас сегодня тематическая вечеринка. Типа, мы все пионеры.
– Умнее ничего нельзя было придумать?
Она пожимает плечами и водружает мне на голову пилотку. Я поворачиваю голову и вижу себя в отражении зеркал, которыми отделана верхняя часть бара: чувак в кожаной куртке
