прежде всего — для психики Горбачева.
«Видимо, они (следователи Гдлян и Иванов. — Б. М.) чувствовали слабость доказательств и возможные последствия этого. И скоро, как они утверждали, в деле замелькали фамилии Лигачева, Медведева, Яковлева, а затем и Горбачева. Но в это время действия Гдляна и Иванова уже находились под контролем технических средств подслушивания, что достаточно ясно показывало движущие пружины многих утверждений, недозволенные методы допросов, беспочвенность выводов. Службы КГБ знали тогда всё и, наверное, могли принять меры. Но генсек не спешил пресечь неправомерные действия.
Со временем М. С. Горбачев все больше входил во вкус изучения расшифровок бесед своих оппонентов. Если первое время он сам получал такого рода информацию, конвертовал и возвращал в КГБ, то с ростом объема бумаг поручил это делать мне, кроме особо секретных документов. Так продолжалось до Первого съезда народных депутатов.
Избрание ряда политических противников Горбачева депутатами, видимо, серьезно озадачило В. А. Крючкова. Я был свидетелем разговора по демофону (громкой связи. — Б. М.) М. С. Горбачева с председателем КГБ, когда Владимир Александрович доложил, что его специальные службы больше не могут вести записи разговоров депутатов.
— Михаил Сергеевич, люди у меня отказываются это делать, и я не имею права настаивать. Это нарушение закона, — говорил Крючков.
— Ты что, Володя, говоришь? Политическая борьба нарастает, а вы все хотите отсидеться в сторонке. Думайте, как сделать.
…Разумеется, главным объектом интереса в то время был Б. Н. Ельцин. Однако после избрания его в Верховный Совет СССР, а позже президентом России спецслужбы не могли делать то, что нарушало дозволенные методы. И в этой связи Крючков вновь поставил вопрос перед М. С. Горбачевым. Но получил однозначный, раздраженный ответ:
— Мне что, нужно учить КГБ, как следует работать?»
Огромная библиотека с записями чужих разговоров, по словам Болдина, не только существовала в сейфе у Горбачева, но и пополнялась даже во время его отпуска.
Он всегда хотел знать, что они говорят, что они делают. Кстати, самих членов Политбюро прослушивание, по крайней мере официально, никогда не касалось…
Таковы были правила игры.
Ожидание заговора постепенно перерастает у Горбачева в настоящую манию. Главное, чего он боится, — Ельцин объединится с консерваторами в Политбюро и на съезде. Поэтому для него так важно показать, что Ельцин — радикал, «разнузданный демократ».
Ельцин получает на съезде пост главы Комитета по строительству и архитектуре. Теперь он абсолютно легально присутствует в высшем законодательном органе страны, Верховном Совете СССР.
Доволен ли этим Горбачев? Вряд ли. Но, скорее всего, этот вопрос давно потонул в сонме других, поднятых съездом. Горбачев измучен. Он горд этим съездом и одновременно подавлен им.
Осенью этого года КГБ положил на стол Горбачеву еще одну порцию интереснейших документов.
9—17 сентября 1989 года Ельцин по приглашению Фонда социальных изобретений посетил США. В США его принимал институт Эсален в Сан-Франциско. До этого, в течение первой половины 1989 года, он уже не раз рассматривал различные приглашения. Ехать как государственное лицо, на государственном уровне, он уже (или еще) не мог. Ехать за чей-то счет, выступать с лекциями как частное лицо — не хотел. Фонд социальных изобретений сумел решить эту проблему.
О СПИДе, страшной неизлечимой болезни, только-только заговорили, эта была очередная острая тема, поднятая в печати в период гласности и перестройки. Советская медицинская промышленность одноразовых шприцев не производила. А за границей они стоили копейки.
Советники предложили Ельцину: гонорар, полученный за публичные выступления в США, может быть потрачен на покупку одноразовых шприцев. Ельцин встретился с послом США в Москве Дж. Мэтлоком и объяснил ему цель этой поездки. Мэтлок, в свою очередь, взглянул на программу визита и отметил, что Ельцину предстоит за восемь дней выступить перед разными аудиториями не менее 20–30 раз. «Это напряженная программа, и я надеюсь, ваш труд будет оплачен», — вежливо сказал посол США. «Я собираюсь купить одноразовые шприцы для наших больниц», — ответил ему Ельцин.
Мэтлок был прав. Программа и впрямь получилась чудовищно напряженной.
Ельцин прилетел в Нью-Йорк. В 7.15 утра он дал интервью для программы «Доброе утро, Америка» на канале Эй-би-си. Потом поехал на Фондовую биржу. Затем последовали другие встречи и интервью, а в полдень он выступил с лекцией на обеде в Совете по международным отношениям. После этого он записал интервью для «Часа новостей Макнейла/Лерера», выступил в Колумбийском университете и отправился на ужин в «Ривер-клубе», устроенный Дэвидом Рокфеллером. Незадолго до полуночи он сел на самолет, отправлявшийся в Балтимор.
И это была программа только одного, первого дня!
Везде он отвечал на многочисленные вопросы. Это одновременно придавало кураж, дополнительные силы — и жутко выматывало. Отвечать на вопросы американцев, которые практически ничего не знали о нас, кроме того, что мы «империя зла», было нелегко.
На всех приемах ему предлагали водку. Он просил воды. «Я свалюсь от первого же глотка», — вежливо объяснял он радушным хозяевам, имея в виду свою крайнюю усталость.
«Один из гостей на завтраке, разговаривавший с Ельциным после выступления, узнал, что россиянин не спал последние 40 часов и страдал от нью-йоркской влажности и 35-градусной жары. “Если я умру от усталости, — сказал ему Ельцин, — пожалуйста, договоритесь, чтобы мое тело отправили в Свердловск — упакованным в сухой лед”».
Ельцин осмотрел все главные достопримечательности Нью-Йорка, включая, разумеется, статую Свободы. Но главной достопримечательностью для него оказался рядовой придорожный супермаркет в Хьюстоне.
«Это произошло по дороге в аэропорт после короткого визита в Центр космических исследований имени Линдона Б. Джонсона: Ельцин, в первый и последний раз за поездку, посетил американский магазин — супермаркет “Рэндолл”» (Леон Арон).
Ельцин хотел войти в магазин неожиданно, как в Свердловске или в Москве, и экспромтом, чтобы хозяева «не успели подготовиться». Он ожидал увидеть в крупном магазине много покупателей, чтобы пообщаться «с простыми людьми» и узнать, «какие у них проблемы». Однако магазин в это время суток был почти пуст. Это первое, что его поразило. Обилие света, калейдоскоп красок, чистота и блеск витрин и прилавков ослепили человека, который привык к невзрачности советских универмагов и гастрономов.
«Ельцин спросил одного из работников магазина, сколько наименований продуктов имеется в наличии. “Около тридцати тысяч”, — ответил тот. Они изучали сыры и ветчины, считали разные сорта колбас — и сбивались со счета», — пишет его помощник Суханов.
Затем Ельцин остановил одну покупательницу, извинился и спросил, каков доход ее семьи и сколько они тратят на еду. «Три тысячи шестьсот долларов в месяц, из них сто семьдесят долларов в неделю уходит на продукты». Это были ошеломляющие цифры. Советская семья тратила на еду львиную долю своего месячного дохода (почти 60 процентов). И притом на еду, которая совсем не так выглядела и не так пахла, как здесь, в супермаркете «Рэндолл».
Этот «культурный шок», пережитый Ельциным (обычный магазин, придорожный, в каком-то местечке, говорил он, не в Нью-Йорке!), очень многое определит в дальнейшей судьбе нашей страны. Ельцин бывал за границей и раньше, однако в Европе он входил в магазин в сопровождении партийных товарищей — застегнутый на все пуговицы секретарь обкома и кандидат в члены Политбюро, — а здесь он попытался увидеть этот мир глазами простого человека из России.
Увиденное поразило этого «простого человека». В супермаркете «Рэндолл» он вдруг окончательно понял, что есть иная цивилизация, иная потребительская культура, иной мир — который недоступен для его соотечественников.
И это открытие он справедливо посчитал
В самолете он сидел, «обхватив голову руками», пишет Суханов, задавая самому себе один и тот же
