— Как себя чувствует экипаж?
— Нормально… вполне, — добавил я, несколько удивленный его вопросом. Противодействия не было, — повторил.
Начштаба кивнул, постукал кончиками пальцев по карте, бережно разгладил еле заметную морщинку на сгибе. Коротко переглянулся с замполитом.
— У них всегда нормально! — подмигнул нам Иван Григорьевич. — Такой экипаж!
— Ну, если такой… Вот что, друзья…
Настала очередь обменяться взглядами нам с Николаем. Подобного обращения от начштаба никому еще слышать не приходилось: вечно занятый Немировский был всегда краток и официален. Бытовало даже мнение, что он нарочно преувеличивает свою суховатость, считая ее непременным качеством подлинного штабиста.
— С обстановкой Иван Григорьевич вас, понятно, уже ознакомил? Слышал, слышал, ура кричать не разучились. Да, противник из города выбит. Однако в порту продолжают грузиться его корабли и суда. Техникой, живой силой. Через месяц-другой на каком-то участке все это обратится опять против наших войск. Таким образом, каждый выпущенный из Крыма гитлеровский солдат, каждое спасенное ими орудие…
Странновато себя вел начштаба сегодня. Кажется, решил отбить хлеб у замполита. И вдруг меня охватило жаром.
— Разрешите, товарищ майор? Сбегаю крикну… регламентные работы. Хотел, чтоб закончили до утра… Губы начштаба тронула еле заметная улыбка.
— Поторопились? Впредь разрешения следует спрашивать. Ладно, пусть продолжают. Вернется Жестков — полетите на его машине. Торпеду к стоянке уже подвезли, вылет — в два ноль-ноль. Час тридцать — на отдых и подготовку. Зайдите в палатку, попейте чайку…
Когда вышли на воздух, я толкнул локтем Прилуцкого.
— Чайку, а, Коля? С печеньицем из военторга, а? В порядке психологической подготовки. Штурман только сплюнул.
— Что оно в психологии понимает, это начальство. Само же настроит, потом…
— Не понял ты, Коля. Поторопился настроиться. После митинга же, сказали, с устатку.
Кликнули Должикова и Жуковца. В палатке — и в самом деле психология — официантка Нина. Из местных, Нина-Кубанка, как звали ее все в полку. Рослая, белокурая, с ямочками на успевших уже посмуглеть щеках.
— Ниночка-Нина, и когда ты только спишь? — с ходу включился отзывчивый на подобную красоту Жуковец.
Девушка улыбнулась, проворно расставляя на столе миски голыми до плеча руками.
— Ну?
— Что — ну?
— Ну, ну дальше. Следующий вопрос!
— Ох уж эти кубанки, — смутился наш бывалый ухажер.
На середине стола в большом блюде появился наваристый студень. Прилуцкий вздохнул, огляделся. Сплюнуть здесь было некуда.
— Какая разница, Коля, — попробовал я утешить. — Можно и наоборот. Сперва закусим…
— Потом выпьем чайку, — подхватил Должиков.
— Потом слетаем, — напомнил Жуковец.
— А после доложим, и на разбор, — заключил сам Прилуцкий.
Развеселились. Сашок даже запел с чайку, не отрывая от Нины натренированных у прицела глаз:
— И просторно и ра-а-достно… на душе…
— Жуковца, — подсказал опять Должиков, — от такого хорошего…
— …от ее хо-лод-ца, — мощным баритоном заключил Прилуцкий.
Сквозь звонкий смех Нины прорвался сдержанный рокот моторов. Все смолкли, вслушиваясь.
— Снизился…
— Выровнялся, пошел на посадку…
Подтянулись, готовясь подняться. Нина, наоборот, вдруг сникла, стала неожиданно маленькой. Сидела, опустив плечи, теребя пальцами застиранный белый передничек.
— Уходите, ребята? Хотела спросить… не успела…
— Спрашивай, спрашивай, Ниночка, время еще есть, — готовно подвинулся к ней Сашок. — Пока торпеду подвесят…
— Очень там страшно? Ночью, над морем… совсем одним.
— Ну, одним-то еще… Что ты, Нинок! Красиво!
— Нет, я серьезно.
— А я? Вон и Иван подтвердит. Чуть выговор давеча от командира не схлопотал — залюбовался. Когда-нибудь слетаешь с нами, сама увидишь!
— Когда?
— Ну, как совсем успокоим фрица. Чтоб не палил в белый свет со страху, а то еще такую красавицу…
Девушка благодарно блеснула глазами, отвернулась, скрывая порозовевшие щеки. И вдруг закрылась совсем, потянула к лицу подол фартучка.
Жуковец растерянно огляделся.
— Ты что, а, Нинок? Или чего сморозил? Сморозил, ребята, да? Нин, ну скажи… Или случилось что, может…
— Случилось… Красивая, а… а вы? Вы-то разве…
— Ну… и мы ничего. Вот вернемся…
Прилуцкий поймал мой взгляд, постучал под столом по циферблату часов. Я кивнул Должикову.
Сашок догнал нас у самой стоянки. Черные глаза его гневно пылали, ноздри раздувались — не от одышки.
— Н-ну, гады… Покажем им, да, командир? Такую дивчину расстроить… такую…
Жестков с Локтюхиным рассказали: обнаружили четыре самоходки, одну потопили.
— Как матчасть, Саша?
— В порядке, а что?
— Приказано вспорхнуть на твоей птичке. — Сейчас?
— Сейчас.
— Ну давай! Птичка не подведет. Только и ты с ней поласковей, уговорились? Решил, значит, все- таки вставить мне фитиля?
— Не тебе, Саша, фрицу. Да и не я решил.
— Ну давай. Ни пуха!
— К черту!
— Ага, на рога! Тиснули друг другу руки.
От самолета отделилась солидная, неторопливая фигура — техник Григорий Гармаш.
— Через двадцать минут машина будет готова, товарищ старший лейтенант!
Самолет с хвостовым номером девять по праву считался самым везучим в полку. Единственная машина, оставшаяся в строю с первых дней войны, довоенное производство! Мне не раз приходилось летать на ней, и каждый раз заново она удивляла своей легкостью в управлении и летучестью. Птичка! Но, что ни говори, — чужая. У каждой птички свой характер…
Сигнал. Запускаю моторы. Опробовав их на всех режимах, выруливаю на старт. Далеко впереди два створных ограничительных огня — направление взлета, предел полосы. Увеличиваю обороты до максимальных, набираю скорость. Огни несутся на нас, раздвигаясь и разгораясь. Пора отрываться, и вдруг… Опасное завывание. Раскрутка винта! Чуть промедли, и все, моторы разрушат сами себя…
Бросаю взгляд на приборы. Обороты превышают нормальный предел на пятьсот. Створные огни уже справа и слева…
