Случай досадный: гроза унесла жизнь двух боевых товарищей…
3 августа мы собрались, как всегда, на дворе в ожидании машины на аэродром. Надо было спешить подготовить самолеты к ночному рейду.
Мимо школы проходили группы красноармейцев,
— Откуда топаете, орлы? — крикнул Лубинец.
Они угрюмо посмотрели на него, на меня.
— Дай, морячок, закурить, коли есть. Я достал пачку «Беломора».
Они нерешительно протянули черные от копоти и грязи руки.
— Живут же люди!
Боец отстегнул флягу, поднес к потрескавшийся губам. Капли воды, застревая в седой щетине, стекали по подбородку, оставляли темные бороздки. Красноармеец вытер ладонью рот, протянул флягу товарищу.
— Спасибо, морячок, за «Беломор». Мирную жизнь вспомнил… Вот остановим фрица…
Положение на Северо-Кавказском фронте было критическим. Наши войска отошли за Кубань. Враг, не считаясь с потерями, изо всех сил рвался к Краснодару, Невинномысску, Ставрополю.
Ночью мы вылетали бомбить десантные средства противника, сосредоточенные в порту Мама-Русская, в сорока километрах западнее Керчи.
Ночь была темная, пилотировать приходитесь по приборам. Пролетая над кубанскими степями, видели много пожаров, вспышки разрывов, разноцветные всплески ракет. Здесь уже вовсю полыхала война.
Над Азовским морем машину снова поглотила непроглядная тьма. Только в штурманской кабине голубым светом мерцали циферблаты приборов. Ночью над морем молодые [71] неопытные летчики часто теряют пространственную ориентировку, принимают за небо воду с отражением звезд…
Нетерпеливый голос Никитина:
— Начинай разворот!
Энергично ввожу самолет в вираж.
— Ты мне свою технику пилотирования не показывай, — кричит Димыч. Доверни на тридцать градусов влево! Плавнее, плавнее… Так, так… еще немного… На боевом! Сброс!
Самолет осветился прожектором. Все внимание — на приборы. Лубинец посылает длинные очереди из люкового пулемета в основание луча. Прожектор гаснет.
— Серия легла нормально! — докладывает Панов. — Взрыв на барже, на берегу пожар…
К аэродрому подошли на рассвете, все вокруг было покрыто серым, зыбким туманом. При посадке заметил на летном поле несколько Ил-2 и «яков».
— Сегодня ночью на армавирский аэродром немцы высадили десант. Часть штурмовиков и истребителей перелетела к нам, — пояснил Варварычев.
К стоянке подъехал майор Пересада.
— Командир полка приказал немедленно готовиться к перебазированию. Вылет в девять ноль-ноль. Захватите штабное имущество.
'Эмка' рванулась и мгновенно растворилась в тумане.
Мы вернемся, Белореченская!
С нелегкой душой добрались до станицы. Мысль, что вскоре враг вступит в ставшую для нас родной Белореченскую, болью отзывалась в сердце. На улицах было тихо, казалось, они вымерли. В голове не укладывалось, что в эти опрятные, белые хаты, в тенистые сады с ветками, гнущимися от тяжести яблок, вступит кованый фашистский сапог, что под этим небом будут раздаваться вопли перепившихся грабителей в серо-зеленых мундирах. За завтраком кусок не лез в горло. Выйдя из столовой, услышали в одном из соседних дворов горькие рыдания. Приткнувшись головой к плетню, плакала молоденькая девушка. Похоже, нездешняя, одета по-городскому. [72]
— Что случилось, сестренка? — положил ей руку на плечо Никитин.
Девчонка сквозь слезы взглянула на нас и снова уткнула лицо в ладони.
С трудом узнали, в чем дело.
Оказывается, она учительница из Нефтегорска, приехала погостить к тетке. Собралась обратно, а через мост не пускают, переправляют войска.
— А сюда придут фашисты. А я не местная… Обязательно привяжутся…
— Что же делать, а, Вася? — Димыч смотрел виновато. — Может, возьмем дивчину с собой?
Я с опозданием дернул его за рукав: 'С ума спятил, что ли?'
— Сам знаешь, от нас не зависит…
Девушка услышала, зарыдала еще сильней. Черт бы побрал этого Димыча!
— Ну вот что, — решился наконец я. — Мы сейчас попробуем, спросим… Если что, пришлем машину. Договорились?
Она недоверчиво кивнула, в глазах на секунду мелькнула надежда.
Начальник штаба второпях даже не понял нас.
— Какая девушка? Твоя? А ты, Минаков, знаешь, что у тебя машина перегружена?
— Знаю. Но не моя девушка.
— Его? — кивнул на Димыча.
— Ничья. Застряла тут, боится немцев, есть основания…
— Ну вот. Всех ведь не возьмешь?
— Но этой уже обещали.
— Обещали? А кто разрешал обещать? — И вдруг махнул рукой. — Бери, коли взлететь сумеешь. Не сумеешь — останешься сам тут расхлебывать…
Я моментально разыскал Лубинца.
— Дуй на «санитарке» в станицу за учительницей. Скажи, начштаба приказал… Четвертая хата от столовой!
Мы поспешили к самолету. От машины тянуло, как от печки. Обливаясь потом, проверили крепление грузов, прикинули центровку. С нами летело двое офицеров штаба.
Вскоре, волоча за собой клубы пыли, подкатила «санитарка». Из кабины выскочила наша новая знакомая с [73] едва просохшими от слез глазами, за ней улыбающийся Лубинец с корзинкой, полной крупных румяных яблок.
— Угощайтесь! Калым!
Корзинка мигом опустела.
— По местам!
Запустив моторы, выруливаю в самый конец аэродрома, чтобы хватило запаса полосы. После удлиненного разбега самолет нехотя отрывается от земли. Делаю круг, беру курс на Адлер.
— Прощай, Белореченская! — с невольным тяжелым вздохом восклицает Лубинец.
Панов недовольно поправляет товарища:
— Не прощай, Алешка, а до свидания!
В самолете наступила долгая пауза. Под крылом тянулись холмы, постепенно переходящие в горы. Над Туапсе развернулись, полетели вдоль побережья. Над зеленью парков, над светлыми зданиями санаториев, домов отдыха. Теперь здесь госпитали. Вместо беззаботного говора, шуток, смеха стоны раненых, сигналы воздушных тревог…
Лазаревская, Сочи, Хоста, Адлер. Вот и наш небольшой аэродром. Делаю круг, знакомлюсь с подходами. Летное поле в долине, окруженной холмами, только со стороны моря можно подойти со снижением. Однако посадочный знак из белых полотнищ выложен по короткому старту. Значит, заход — со стороны солнца. Что ж, на Дальнем Востоке нам то и дело приходилось садиться на ограниченные площадки. Искусство заключается в том, чтобы прижаться к сопкам, скользить по их склонам, не увеличивая скорости. Захожу на посадку и вижу: самолет, коснувшийся земли за минуту передо мной, выкатился за кромку взлетной полосы, осел в овраг и стал на нос, высоко задрав хвост. Да, первое время многим
