Нежная душа

Петровича, 1917 года рождения, уроженца гор. Ярославля.

Председатель Президиума Верховного СоветаСССР К.ЧЕРНЕНКО.Секретарь Президиума Верховного Совета СССРТ.МЕНТЕШАШВИЛИ.Москва, Кремль. 11 июля 1984 г.

МОЛЬЕР. Меня раздражают, за мой гоняются! И вышло распоряжение архиепископа не хоронить меня на кладбище. Стало быть, все будут в ограде, а я околею за оградой. Так знайте, что я не нуждаюсь в их кладбище, плюю на это! Всю жизнь вы меня травите...

– Стоило возвращаться?

– Вернулся, а у вас тут исход. Вернулся один, а бегут десятки тысяч. От страха, от безнадежности, лжи – не знаю. Четыре года врали о Чернобыле – все чисто, все безопасно. За это время сотни тысяч уже заплатили здоровьем и еще заплатят смертями, бесплодием, детьми-уродами. Жертв – как на войне. И никто не виноват. И те же, кто врал, теперь «принимают меры». Они же врут, чтоб паёк не потерять, чтоб сладко есть. И никто им не сказал: вы людоеды, подите вон со своих постов. Ведь это ложь не брежневская, о которой и слушать надоело, это ложь сегодняшняя. Опять властители обманывают народ. Ничего не меняется. Люди закупали остатки всего после доклада Рыжкова. У нас всегда бросаются на прилавки грудью, как Матросов на амбразуру. Жрать нечего, а куда танки деть – не знаем. Председатель Совмина раз в жизни сделал хорошее дело: загнал танки, никому не нужные, – так чуть не плакал потом.

– Вас заставляли ставить спектакли к съезду, к юбилею?

– Конечно. Говорили: если хотите работать – ставьте «Мать».

МОЛЬЕР. Извольте... я, быть может, вам мало льстил? Я, быть может, мало ползал?.. Ваше величество, где же вы найдете такого другого блюдолиза, как Мольер?.. Но ведь из-за чего? Из-за «Тартюфа». Из-за этого унижался... Ненавижу королевскую тиранию!.. Что еще я должен сделать, чтобы доказать, что я червь?

Монархия ли, демократия ли... Мольер о Людовике в пьесе Булгакова говорит то, что сам Булгаков мысленно говорит Сталину. Это беспредельная ненависть задушенного, затоптанного таланта. Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу! Твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу.

– Я поставил «Мать». Они издевались, заставляли по пять, шесть, десять раз сдавать, запрещали, «Кузькин» («Живой». – А.М.) двадцать один год валялся, а ведь это не книга. Без конца заставляли вхолостую работать, при пустом зале для них играть, как – удельные князья. Это же очень унизительно. Но в то же время я испытывал гордость за актеров – они, зная, что запретят, играли абсолютно свободно и ничего не смягчали. Работали для искусства, для себя.

– Неужели до Фурцевой не доходило...

– До нее Зыкина доходила, когда они вместе закладывали,[49] парились... Она ничего не поняла даже в «10 днях...», расспрашивала Жана Вилара: чего вы им интересуетесь? чего это так хлопают? чего они там увидели? Ей нравились кремлевские концерты во Дворце съездов – свои вкусы, взгляды, пайки, дачи... Они же к искусству не имеют отношения. Вообще искусство никому не нужно. Правителей оно всегда раздражает, не только коммунистов, но и фашистов, и феодалов. Китайские династии до нашей эры с музыкой боролись.

– «Кузькин» не Кант, не Гегель. Что тут не понять?

– Фурцева сказала: «Иностранцам и ездить-шпионить никуда не надо – они тут увидят, что у нас творится». А ее помощник: «Даже если это и было – этого не было, потому что нам это не надо».

– Она ж русская женщина – неужели не брало за душу?

– Она приличней Демичева была. Могла сама позвонить: «Ну что вы там с этим евреем (Якобсоном покойным)? Зачем он вам понадобился!» Они его не хотели пустить в Италию со мной спектакль ставить. Говорю: вам он тут не нравится, все на него доносы пишут, вот и пустите его выполнять партийное задание на благо Родины. К тому ж и Берлингуэр Брежнева просил. «Да берите вы вашего еврея и уезжайте быстрей!» Мы и уехали. Он хоть перед смертью Италию увидел.

– Юрий Петрович, хотите, я вам «Молодую гвардию» почитаю?

– Роман? Но я же всю эту муру играл.

– Нет, журнал. Вас тут Куняев в диссиденты записал. «Сейчас судьба диссидентов семидесятых годов всячески героизируется, журналы наши заполнены подборками стихов Галича-Гинзбурга, Коржавина-Манделя, Бродского, Алешковского, страницами из Аксенова и Войновича, воспоминаниями о В.Некрасове, раздаются голоса о привлечении к ответственности различных чиновников, из-за которых вынуждены были остаться за границей Тарковский, Ростропович, Михалков-Кончаловский, Корчной, Неизвестный, Любимов. Их судьбы то и дело сравниваются с судьбами Бунина и Шаляпина, Рахманинова и Набокова. Я думаю, что надо бы разобраться поглубже во всем этом потоке оценок и комментариев, потому что причины и цели „третьей“, или, как ее еще называют „еврейской“, эмиграции были, как говорится, неоднозначными...»

– Я знаю – они и меня в евреи записали. Любимов – значит, Либерман. И Солженицына в свое время в Солженицеры записали. Таганку звали еврейским театром. Можаеву, Абрамову говорили: «Куда ты идешь, это же еврейский театр!» У меня много евреев артистов. Когда «Гамлета» послали на БИТЕФ в Югославию, то всех евреев не пустили: Смехова, Высоцкого... Сказали: «Введите новых».[50] Шестнадцать человек не пускают, зато едет из КГБ куратор, которому фактически все подчиняются (он оформлялся как член коллектива). Я проснулся ночью и решил: не надо никого вводить и ехать, вдруг я не возьму первое место, они и скажут: «Вот вам Таганка вшивая, ничего и взять не смогла».

Утром я иду к замминистра Попову. Он: «Вам оказано доверие... это ответственное задание... БИТЕФу десять лет...» Я посмотрел, подождал, пока он окончит ораторствовать. Доложите своему шефу, что никого я вводить не буду, если хотите – вводите сами, вот вы прекрасно сыграете роль Полония, Демичев-министр – короля, Ну а Гамлета выбирайте сами, вам виднее. Всего вам доброго. И вышел из кабинета. И никого не вводил. И все поехали. И Гран-при взяли.

– Стоило возвращаться?

– Ловлю себя на мысли, что уже не нужен этому театру. Еще «оттуда» писал Демидовой: это будет возвращение на пепелище. В одну реку нельзя войти дважды. К сожалению моему глубокому. Это мы видим и в масштабах страны... Я родился в 1917-м, 30 сентября, – успел до революции. Прожил тут всю жизнь, пока очередной мудрец из странного органа – Политбюро, не приходя в сознание, лишил меня того, чего невозможно лишить.

– Всегда ли вы держались такого образа мыслей? Испытывали ли вы иллюзии? Были ли обольщены режимом, идеей?

– Верил – нет. Одурманен – был. Мы с братом смели говорить отцу: «Правильно, папа, вас сажали. Вы отсталый тип».

– Павлики Морозовы.

– Нет, мы не доносили. Но представьте: бесконечная пропаганда – как мы растем, как «широко шагаем» – на улице, в школе, везде. А папа говорил: когда же кончится это безобразие?

– Стоило возвращаться?

– Шесть лет мне было. Школа. Я там учился с нулевого класса. Рядом церковь. В Кропоткинском переулке. Учительница: «Дети, давайте проголосуем: нам мешает эта церковь. Поднимите руки». И подняли. Я не поднял. На следующий день вызвали маму.

И вот теперь то же – с моим сыном. Приехал он из-за границы. Надо учиться. Показали ему школу. Понравилось? Нет. Почему? А почему висит один мужчина везде? – Этот мужчина создал все. – Он вам все создал, да? У вас повсюду так воняет туалетом, грязно. И почему-то все кричат, никто не слушает друг друга. Я у вас не хочу учиться.

Эта страна всех развратила. Под лозунгами труда и трудящихся тут никто не работает и презирают труд.

– А вы почему любите?

– Семейное. У меня дед трудился всю жизнь, отец тоже. Он увидел это безобразие сразу... Семьдесят лет тянулось. И Николай Робертович Эрдман тоже ошибся. Уж такой умный человек. Сперва он печально говорил: «Ну я, к-конечно, ничего не увижу, но в-вы, Юра, может, что-нибудь и увидите». Потом, через несколько лет: «Юра, я должен вас огорчить, вы т-тоже ничего не увидите». Теперь я должен огорчить