Попили чай с сахарином. Весьма вкусными оказались бутерброды из черного хлеба с селедкой. И тут Кирилл решился задать главный вопрос:
– И все-таки я не понимаю… Ты – в Чека. Каким образом? Почему?
– Почему?… – Глеб с удовольствием отпил глоток крепкого чая. – Уже сказал: на жизнь надо зарабатывать. Потом… Муттер, конечно: «Иди к нам. Все честные люди, преданные святому делу освобождения народа, с нами». Ну и так далее. Она на своей работе в буквальном смысле слова горит: с раннего утра до глубокой ночи. А обитает вот за этой дверью. – Он указал рукой на дверь в дальнем углу комнаты. – Раньше в той каморке наша горничная проживала, Наталья… – Глеб усмехнулся. – Словом, пошел к ним. По совету Маргариты Оттовны оказался в отделе промышленности. Вроде там подотдел есть, имеющий касательство к геологии. Принял меня комиссар в кожанке. У них все в кожанках. Вот и я теперь… Да… представился, подаю ему паспорт и диплом, говорю: последние годы профессионально занимался геологией, готов поехать в любую геологическую экспедицию, хоть на Кавказ, хоть на Дальний Восток. Он меня глазами съел и говорит: «Значит, на Кавказ? Может быть, в Грузию? То есть к буржуазному националистическому правительству? Или, не исключено, на Дону у атамана Краснова задержитесь?» Я молчу. Тогда он продолжает: «Понимаю, вам предпочтительнее на Дальний Восток, к господину Колчаку». Я опять молчу. Что на эту чушь ответишь? Тогда он: «Не ваша ли мать, гражданин Забродин, у нас здравоохранение опекает?» – «Моя», – отвечаю. «Понятно… – И комиссар долго изучал меня сверлящим взглядом. – Выходит, фамилия русская, а в душе, поди, немец?» – «По матери, – говорю, – немец, а по образу мыслей и жизни – россиянин». – «Так почему бы вам, – говорит комиссар и папироской попыхивает, а табак душистый, – почему бы вам не отправиться в экспедицию в Германию и не передать кайзеру шпионские сведения о нас?» Тут я не выдержал – и громким прокурорским голосом: «Вы что, против Брестского мира, подписанного товарищем Лениным?» Комиссар обомлел, табачным дымом подавился, закашлялся, с лица спал. А я ретировался. Вечером муттер все подробно докладываю. Она, бедняга, – розовые пятна по щекам, – потом говорит: «Попал на дурака. И вижу: по нему о всех нас судишь». Подумала. Может быть, помнишь, когда Маргарита Оттовна крепко задумывается, у нее нос краснеет. И говорит: «Вот что, в Чека работает мой давний боевой товарищ, еще по подполью, Дмитрий Наумович Картузов, я с ним предварительно переговорю…»
– И ты?
– Пошел. Из любопытства. И представь себе: совсем другие люди, другой прием. Поговорили со мной основательно. Не скрою, кой в чем пришлось приврать. В смысле политических убеждений. День ушел на проверку моей персоны. Тут, наверно, мать положительную роль сыграла. Объяснили, что к чему, чем занимаются… Как тебе растолковать, Кирюша… Наверно, есть во мне что-то такое… Интересно мне у них. Поначалу только интересом и руководствовался. Азарт, риск. Понимаешь, Кирилл, они… Во всяком случае, многие из них… действительно сражаются за свою идею. И свято верят, что их идея приведет Россию, а в дальнейшем и все человечество к лучезарному будущему, где станут царствовать свобода, всеобщее равенство, благоденствие. Да, путь в их мир пролегает через насилие…
– В их или в твой? – уточнил Любин.
– То есть ты хочешь знать, принял ли я большевистскую революцию?
– Именно.
– Нет, не принял. Еще не принял… – Забродин помолчал. – Если совсем серьезно, я на подступах к очень ответственному решению… Думаю, всех честных людей – русских интеллигентов ждет это решение. И тебя в том числе. Кстати, вот ты… Ты ответил на этот вопрос: с кем вы, товарищ или господин Любин?
– Нет… Еще не ответил… Я думаю.
– Вот видишь! – с явным облегчением выдохнул Глеб. – И ты…
– Но я с Россией! – страстно воскликнул Любин. – С демократической Россией!
– Кто же возражает? – Забродин улыбнулся весьма саркастически. – Мы с тобой о большевизме толкуем. И ведь ты не будешь возражать, что от всего происходящего, если взять в целом, мозги можно вывихнуть. А вот кому все ясно – прямо-таки позавидуешь! – это моему Саиду. Он за революцию горой.
– Хороший революция! – оскалил белые зубы Саид Алмади. – Князь невесту увел. Отца бороду дергал, позорил, сакля жег. Приеду – рэзать буду!
– Видел? – засмеялся Глеб Забродин. – Между прочим, Саид тоже в Чека работает, под моим началом.
«Пора!» – подумал Любин и произнес:
– А ведь я к тебе по важному делу.
– Выкладывай!
Любин с тревогой взглянул на чеченца.
– От Саида у меня секретов нет, – жестко отрезал Забродин.
Через час – был уже поздний вечер – Кирилл Любин и Глеб Забродин миновали Инженерный замок, темный и мрачный, и, перейдя улицу, оказались у серого трехэтажного здания на Гороховой, почти все окна которого светились.
– У нас и по ночам работают, – пояснил Забродин. Над массивной дверью была прибита вывеска «Чрезвычайная комиссия».
– Еще раз повторяю, – взволнованно твердил Кирилл, – только при выполнении моих двух условий: граф Оболин останется на свободе и не будет чиниться препятствий на его пути за границу. Это первое. А второе – выплатить ему денежную компенсацию.
– Что с головы твоего графа и волос не упадет – за это я ручаюсь лично. А вот компенсация… – Забродин помедлил. – Тут дело посложнее. «Братина» же, надо полагать, бешеных денег стоит.
– И все-таки я настаиваю!..
– Хорошо, хорошо! – с некоторой досадой поморщился Глеб. – Сначала сервиз надо получить.
Они подошли к двери. Забродин показал красноармейцу пропуск, кивнул на Любина:
– Товарищ со мной.
По слабо освещенной лестнице поднялись на второй этаж.
– В этом есть какая-то мистика, – произнес Забродин, остановившись перед дверью с цифрой «6». – Ты со своим сообщением приходишь ко мне, я работаю в отделе, который занимается (в том числе, правда) этой проблемой, а отделом руководит Картузов, историк по образованию, натура чувствительная и во всяческих шедеврах искусства сведущая. Сейчас ты Дмитрию Наумовичу все подробно расскажешь. – И Забродин трижды постучал в дверь.
– Прошу! – послышался энергичный голос. Кабинет оказался огромным, с двумя стрельчатыми окнами, за которыми стояла непроглядная петроградская тьма. На одной стене висела большая карта России, и на ней красными лентами были обозначены фронты. Противоположную стену украшала большая картина в тяжелой раме, очевидно оставшаяся здесь с дореволюционного времени. «А может быть…» – подумал Кирилл. Идиллический пейзаж: стройная трепетная лань пьет воду из прозрачного горного ручья, и с ее чутких губ падают капли, алмазами сверкая на солнце.
Слушая Любина, хозяин кабинета сидел за массивным столом в троноподобном кресле, потом стал быстро прохаживаться из угла в угол, явно волнуясь все больше и больше. Это был человек лет сорока, типичной еврейской внешности: нос с горбинкой, впалые щеки, густая вьющаяся шевелюра, четкий, выразительный разрез темных глаз – живых, подвижных, умных. Иногда он бормотал как бы самому себе:
– Так… Так… Весьма и весьма…
В кабинете был еще один человек, тоже лет сорока, а может быть, сорока пяти, грузный, квадратный, в рабочей блузе, с бурым лицом, на котором индивидуальность отсутствовала. Знакомясь с Любиным, он назвал себя Михеичем и с удовольствием пожал белую руку Кирилла огромной могучей пятерней, в поры которой въелось машинное масло. Это рукопожатие прокомментировал Забродин: потомственный питерский рабочий. Сейчас, повествуя о «Золотой братине», Любин постоянно чувствовал на себе тяжелый, изучающий взгляд Михеича.
– Так… Так… Весьма и весьма! – возбужденно повторил Дмитрий Наумович Картузов, когда Кирилл закончил свой рассказ. Он быстро прошелся по комнате, остановился у письменного стола, выдвинул верхний ящик, достал из него конверт. – Фатум… Письмо пришло несколько часов назад, с вечерней почтой. – Картузов передал конверт Глебу: – Прочитай.
