редко схватывая истинный смысл вопроса, даже по пунктам, выгодным для его партии. Он обнаруживал смелость, ловкость, разнообразие в приемах, блестящую легкость и остроумие, но у него не было глубоких доказательств, законченных суждений, не было истинного красноречия. Аббат Мори говорил так, как дерутся солдаты. Никто не мог так долго и так часто возражать, как он: доказательства заменять цитатами или софизмами, проявление чувства — ораторскими приемами. При большом таланте ему все-таки недоставало того, что дает таланту живость, — недоставало правды. Казалес был полной противоположностью Мори; у него был ум быстрый и прямой; способ выражения так же легок, но более воодушевленный, у него была искренность в движениях, и он умел выбрать лучшие доказательства. Не будучи ритором, он всегда находил верную сторону в вопросах, интересовавших его партию, предоставляя Мори декламацию. При ясности своих взглядов, при горячности характера, хорошем употреблении таланта в нем не было ничего ложного, кроме того, что создавалось его положением. Мори же к заблуждениям, неразлучным с его положением, присоединял еще ложное направление ума.
Неккер и министерство тоже имели свою партию, менее многочисленную, чем первая, так как это была партия умеренная. Франция в то время разделялась на прежние привилегированные сословия, которые противились революции, и на людей, которые ее желали и поддерживали общие интересы народа во всей их полноте. Между ними не было еще места для партии, которая присвоила бы себе роль посредника между ними. Неккер высказался за английскую конституцию; все, разделявшие его взгляды, по убеждению или из честолюбия, присоединились к нему. В числе присоединившихся были: Мунье, человек твердого ума и непоколебимого характера, который в этой системе видел образец представительного правления; Лалли-Толендаль, человек тех же убеждений, как и Мунье, но более способный убеждать других; Клермон-Тоннер, друг и союзник Мунье и Лалли, и, наконец, меньшинство дворянства и часть епископов, которые рассчитывали сделаться членами верхней палаты, если бы идеи Неккера восторжествовали.
Предводители этой партии, которую позднее стали называть монархистами, хотели произвести революцию путем приспособления и ввести во Франции готовый английский представительный образ правления. Они всегда убеждали более сильных войти в соглашение с более слабыми. До 14 июля они требовали у двора и у привилегированных классов удовлетворить общины, а потом они хотели, чтобы общины пошли на сделку с двором и привилегированными классами. Они полагали, что каждое сословие должно сохранить свое место в государстве, что смещенные партии обращаются в партии недовольные и что необходимо создать им легальное существование, чтобы избежать бесконечной борьбы с их стороны. Но ошибка их была в том, что они не заметили, что идеи их неприложимы в момент господства разыгравшихся страстей. Борьба уже началась, борьба, которая должна была дать восторжествовать системе, а не привести к сделке. Была одержана победа, которая заменила три отдельных сословия одним единым Собранием, и разрушить единство этого собрания, чтобы заменить его двумя палатами, было бы делом слишком трудным. Умеренная партия не могла добиться такого правления ни от двора, ни тем более от народа; первому оно казалось слишком народным, второму — слишком аристократичным.
Остальная часть Собрания составляла народную партию. Пока в ней не выделялись еще лица, подобные Робеспьеру, Петиону, Бюзо и т. п., которые хотели начать вторую революцию, когда первая была окончена. В это время самыми крайними элементами этой партии являлись Дюпор, Барнав и Ламет, составлявшие триумвират, идеи которого вырабатывались Дюпором и поддерживались Барнавом; Александр Ламет же руководил его действиями. В этом союзе было действительно что-то замечательное; господство духа равенства, характеризующее ту эпоху, сказалось в этом тесном союзе адвоката, принадлежащего к среднему сословию, советника, принадлежащего к парламентскому классу, и полковника, принадлежащего ко двору, которые отказались от своих сословных интересов и объединились во имя общественного и народного блага. Эта партия заняла положение более передовое, чем положение, в котором находилась тогда революция. 14 июля было днем триумфа среднего сословия: Учредительное собрание было его законодательной властью, Национальная гвардия его вооруженной силой, мэрия — его народной властью. Мирабо, Лафайет, Байи опирались на это сословие и сделались один — его трибуном, другой — его генералом, третий — его судьей. Партия Дюпора, Барнава и Ламета держалась принципов и поддерживала интересы этого периода революции; но эта партия, состоявшая из людей молодых, горячих патриотов, которые вносили в общественное дело свои лучшие качества, свои таланты, свое высокое общественное положение и которые свое стремление к свободе соединяли с честолюбивым стремлением играть первые роли, — эта партия на первых же порах несколько опередила революцию 14 июля. В Собрании она опиралась на членов крайней левой, вне Собрания — на клубы, в государстве — на народ, который содействовал революции 14 июля и не желал, чтобы одна только буржуазия воспользовалась победой этого дня. Становясь во главе людей, не имевших собственного предводителя, которые, будучи несколько удалены от участия в правлении, надеялись получить в нем место, она не переставала принадлежать этой первой эпохе революции. Эта партия образовала род демократической оппозиции в самом среднем сословии, расходясь с предводителями его только в некоторых второстепенных пунктах и вотируя в большинстве вопросов с ними вместе. Это было у них скорее соревнование в патриотизме, чем раскол в партии.
Дюпор, человек умный, приобретший раннюю опытность в управлении политическими страстями в борьбе парламента с министерством, которой он отчасти руководил, знал, что народ тотчас успокоится, как только завоюет себе права, а что, успокоившись, он потеряет свою силу. Чтобы постоянно держать настороже тех, кто управлял Собранием, городом, милицией, чтобы не допускать замедления в общественном деле и не распускать народ, который мог еще ему понадобиться, он задумал и осуществил знаменитый союз клубов. Это учреждение, как все то, что сообщает сильное движение нации, имело как хорошие, так и худые стороны. Оно препятствовало законной власти, когда ее одной было бы достаточно, и оно же придало страшную энергию революции, когда, подвергаясь нападению со всех сторон, она могла спастись лишь ценой самых жестоких усилий. Впрочем, сами основатели не предвидели всех последствий этого союза клубов. Для них он был только рычагом, который мог безопасно сдерживать движение общественной машины или усиливать ход ее, когда она начнет останавливаться; они не думали, что этим учреждением они будут работать в пользу толпы. После вареннского бегства, когда крайняя народная партия сделалась слишком требовательной и слишком угрожающей, они оставили ее и оперлись против нее на большинство Собрания и на среднее сословие, которое после смерти Мирабо осталось без вождя. В это время им было необходимо скорее остановить конституционную революцию, так как продолжение ее неминуемо должно было привести к революции республиканской.
Большинство Собрания, как мы уже говорили, составляли люди со здравым, практическим и даже возвышенным умом; предводителями его были два человека, не принадлежавшие к третьему сословию, но принятые в него. Без аббата Сьейеса Учредительное собрание, быть может, было бы менее единодушно в своих действиях, а без Мирабо оно было бы менее энергично.
Сьейес был одним из тех людей, которые основывают секты в века энтузиазма и которые в век просвещения приобретают власть над толпой силой разума. Уединение и философские занятия рано заставили созреть его ум; его идеи были новы и сильны, но слишком систематичны. Общество было главным предметом его изучения; он следил за его ходом, разлагал его пружины; форма правления не столько казалась ему вопросом права, сколько вопросом времени. В его систематизирующем уме ясно отражалось все современное общество с его разделениями, с его отношениями, с правами и движениями. Холодный по природе, Сьейес обладал жаром, внушаемым стремлением к открытию истины, той страстью, которая пробуждается, когда верят, что открытие ее близко. В своих идеях он был самостоятелен и презрительно относился к чужим выводам, так как находил их неполными, а в его глазах полуистина была заблуждением. Противоречия его раздражали; он был малообщителен; он хотел бы высказаться вполне, но не перед всеми он мог это сделать. Его учение передавали другим его приверженцы, что придавало ему какую-то таинственность и делало его предметом в некотором роде культа. Он обладал тем авторитетом, который дает установившаяся политическая наука, и конституция могла бы выйти из его головы во всеоружии, как Минерва из головы Юпитера или как законодательство древних, если бы в наше время каждый не желал бы конкурировать в этом или прибавить что-нибудь со своей стороны. Тем не менее все планы его, за исключением незначительных изменений, были приняты вполне, и в комитетах у него было больше учеников, чем сотрудников.
Мирабо пользовался на трибуне таким же влиянием, каким Сьейес в комитетах. Этому человеку нужен
