Максуд перевернул тонкий листок и услышал слабый запах духов; наверное, это были ее любимые духи, и, наверное, они должны были ему что-то напомнить, но нежный аромат никаких воспоминаний не вызывал.
«…Ты удивишься, откуда я узнала твой адрес. О, это целая история. Твой прежний адрес как-то затерялся в родительском доме, хотя я помню: писем от тебя было много; наверное, они еще приходили, когда я вышла замуж и уехала. Если бы ты знал, как мне не повезло в жизни, за какого негодяя я вышла замуж! Но, слава Богу, все позади, я — свободная женщина! Через год, когда я развелась и вернулась, я перерыла весь дом, так хотела отыскать хоть одно твое письмо, найти адрес… но, увы.
Отец, видя, как я огорчена, обещал что-нибудь придумать. Уже близился срок твоего освобождения — я ведь запомнила те ужасные дни в конце лета, — отец подключил знакомых, и вот — радость, мне дали твой новый адрес! Но Боже, как ты далеко от меня, почему не вернулся в наш город? Я дома по вечерам часто грущу в старом саду, который так нравился тебе своей запущенностью. Иногда кажется: хлопнет тяжелая калитка, ты вдруг появишься на темной аллее вечереющего сада. И я, как прежде, в нетерпении хочу броситься тебе навстречу…»
Максуд не стал читать дальше, разорвал письмо и бросил в урну для мусора, потом долго и тщательно, с мылом, мыл руки, словно притронулся к чему-то нездоровому, гадкому.
Хотелось выйти на улицу, проветриться, но дождь продолжал хлестать по-прежнему. Позвонил Тарасу, думал пригласить поужинать в ресторан, но его не оказалось дома. Наконец Максуд все-таки оделся и решил пойти в ресторан один. Оставаться в комнате было невмоготу: он так явственно ощущал присутствие невидимого неприятного человека, что, уходя, распахнул настежь окно, чтобы и дух выветрился. Пока дошел до нового ресторана,— в этом городе все было новым,— опять промок и продрог, да и письмо выбило его из привычного равновесия, уже поселившегося в душе. Он заказал графинчик водки. И тут вспомнил Алена Делона, как тот, давая ему последние наставления перед освобождением, с сожалением сказал:
— Посидеть бы когда-нибудь с тобой, Инженер, в хорошем ресторане, за столом с белоснежной скатертью, с запотевшим графином настоящей пшеничной…
Но Максуд вспомнил его еще и потому, что именно Ален Делон, успокаивая его,— было это на первом году заключения,— частенько напевал: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно — кому повезло». Это — шутя, а всерьез он сказал другое — то, что и хотелось тогда услышать: «Мужчину, который тебя предал, нужно помнить всегда, а женщину — забыть, словно ее и не было в твоей жизни».
Прошло десять дней, и таким же ненастным вечером Гимаев вернулся в общежитие. Вернулся в хорошем настроении, потому что слышал: начали, наконец-то, вывозить студентов с хлопка, и собирался позвонить в Ташкент: а вдруг вернулась Каринэ?
Вахтерша, радостно улыбаясь, сообщила:
— А к вам, Гимаев, гостья. Такая красивая, милая, модно одетая. Вызвала настоящий переполох у нас в общежитии. Я отдала ей ключ, так что поспешите: мне кажется, она очень вас ждет.
«Каринэ!» — мелькнула мысль, и он, уже не слыша вахтерши, бегом одолел лестницу, не сбавляя темпа, пробежал длинным коридором и, счастливый, рванул дверь на себя.
— Максуд! — навстречу ему кинулась от окна такая же радостная Оленька.
Комната была большая, и пока Оленька одолела эти шесть-семь метров от окна до входной двери, перед Гимаевым вновь, как в замедленной хронике, проплыл зал суда… Видел он и свои письма, много писем, на которые не получил ответа. Вспомнил, как убивался, не понимая: почему ни весточки, никакого объяснения…
И настолько было сильно отчуждение, что даже Оленька, не обладающая большим тактом и чутьем, успела остановиться в полушаге от него.
— Ты не рад мне? — пытаясь сохранить на лице улыбку, которая некогда так нравилась Максуду, спросила она.
— Нет. Я тебя не ждал.
— Я ведь написала, что буду у тебя сегодня… У меня отпуск, и я хотела провести его с тобой.
— Я не дочитал письма до конца. Нам не о чем с тобой говорить.
— Ты… ты не прочитал моего письма?!
— Ты забываешь кое о чем. Ты сама не ответила ни на одно мое письмо, ты бросила меня в трудную минуту, а ведь была моей невестой, даже и день свадьбы назначили.
— Максуд, милый,— она даже попыталась положить ему руки на плечи,— пожалуйста, не вспоминай об этом. Это родители прятали от меня твои письма, говорили: порядочной девушке неприлично получать письма из тюрьмы, а писать в тюрьму — тем более. Сказали, что никогда не позволят мне выйти за тебя. Говорили, что из тюрьмы еще никто не выходил лучшим, чем входил, уверяли, что ты уже человек пропащий…
— А что же сейчас, отчего такая крутая перемена?
— Я ведь была замужем, столько намучилась, натерпелась — родители знают. Теперь они поняли, что с тобой, наверное, мне было бы лучше. Ты не пьешь. Ты был бы хорошим семьянином. И папа с мамой сказали, чтобы я попыталась наладить отношения с тобой, годы ведь идут, женщина должна иметь семью, детей…
— Спасибо. Это просто трогательно, что твой отец нашел меня. Чего не сделаешь для счастья любимого дитяти. А ты никогда не думала, что ты меня предала?
— У тебя кто-то есть, я чувствую. И когда ты только успел? Родители правильно мне говорили: поспеши — на воле он влюбится в первую попавшуюся.
— Твои родители мудры и дальновидны. Я действительно полюбил, я ее никогда не предам.
— Как мне быть? Я ведь так рассчитывала на тебя,— сказала Оленька растерянно. — Я была уверена, стоит тебе меня увидеть, и ты простишь…
Зима подкралась как-то незаметно, Гимаев никогда не предполагал, что в Узбекистане она может быть такой снежной и холодной. Стройка сбавила темпы, за неделю теперь не делалось и того, что можно было успеть за летний день. Опять Гимаев пропадал у своих соседок: помогал стеклить и утеплять кабины, ремонтировал обогреватели. Теперь, с позиции настоящего крановщика, он сделал неутешительный вывод, что на всех кранах кабины непригодны для нормальной работы: летом духота нестерпимая, зимой лютый холод, и к тому же кабины столь хрупки и ненадежны, что при аварии на какую-то защиту рассчитывать не приходится.
Темнело рано, к концу рабочего дня уже наползали вязкие холодные сумерки, оттого и работали кое- как. В один из вечеров, когда за окном, совсем как на Севере, валил снег, заявился к Гимаеву в гости Акрам. Холода и снегопады прибавили Акраму работы, и они не виделись уже недели две.
— Не помешал? — спросил Акрам, оглядывая комнату Максуда,— в общежитии он был впервые.
— Проходи, проходи! — Гимаев обрадовался неожиданному гостю. — Я как раз накрываю на стол, поужинаем вместе. Гость к столу — добрая примета.
— К столу — это хорошо. Я только с планерки, наругался до хрипоты. Устал, замерз, голоден, зол… Проезжал мимо, дай, думаю, загляну, поговорю, посоветуюсь, короче — отведу душу. Вот на всякий случай бутылку прихватил, не возражаешь? — хитро улыбнулся Акрам, помнивший историю с бетонщиками, когда Гимаева хотели угостить.
— Не возражаю. — Они переглянулись и разом засмеялись.
— А на планерке сегодня, Максуд, интересный вопрос решался,— сказал механик, когда они, поев, принялись за традиционный кок-чай. — И тебя, и меня он касается в первую очередь, потому я с ходу к тебе. С пылу с жару выложить свои соображения. На планерке меня выслушать — выслушали внимательно, а поддержать никто не решился: инициатива-то сверху исходит, хотя, я заметил, не всем по душе новая затея. Идея-то давно витает в воздухе, да и ты, скорее всего, слышал об этом, и не раз. Но никто же этому всерьез значения не придавал. А теперь решено приказным порядком в течение года перейти на новую форму работы.
— Ввести крановщика в состав бригады строителей? — перебил Гимаев механика.
— Угадал! Для меня, механика, так сказать, владельца крана, это нож к горлу — я уже сейчас его
