Личное время

Бульвара тоже было не очень далеко, и примерно через полчаса он уже подходил к Двери.

У парадного он привычно взглянул на балкон и окна второго этажа. Уже стемнело, в окнах горел свет и двигались тени.

«Ужинают, наверное, – подумал Рудаки. – А вдруг и в этот раз я к себе в квартиру попаду – все ведь может быть, – Хиромант говорил, что все может быть – и увижу молодую Ивку и Ниночку маленькую. Хотя едва ли». Чувствовал он, что едва ли он их увидит и в этот раз, и в последующие, если они будут, – противоречило это как-то идее проникновения. Как, он не знал, но был уверен, что противоречило.

Дверь не изменилась. Была она такой же, как тогда, когда уходил он через нее в свое первое проникновение, дрожа от страха и предвкушения. Такая же была она ободранная, слегка покосившаяся, с косо врезанным кодовым замком, такого же неопределенного цвета, напоминавшего цвет плавника, пролежавшего не одну зиму на морском пляже.

Код был «05–26», а потом надо было резко нажать на крючок такой железный и дверь открывалась.

– Должна открыться, – говорил Хиромант, – должна, но может и не открыться.

– И что тогда? – спрашивал Рудаки.

– Тогда надо подождать и пробовать опять.

Код был странный.

– Опять двадцать шесть, – сказал Хиромант.

– Опять двадцать пять? – переспросил тогда Рудаки.

– Опять двадцать шесть, – поправил Хиромант. – Пространство проникновения не любит симметрии.

Рудаки набрал код, глубоко вздохнул и нажал на крючок.

2. Хиромант

Есть люди, внешность которых невозможно описать. Нос? Нос, как нос – не большой, не маленький, не курносый, не крючковатый – просто нос. И губы – просто губы, и лоб – лоб и все: не высокий, не низкий. Даже волосы, и те у них неопределенного цвета – ни блондины, ни брюнеты, пожалуй, шатены, но и до шатена тоже чего-то не хватает. Кстати сказать, не известно, что это за цвет волос такой, шатен – что-то среднее между блондином и брюнетом, а точно сказать что, нельзя. Вот таким «человеком без лица» и был Юра по прозвищу Хиромант.

Говорят, что у таких незаметных людей бывают какие-то особенные глаза. Говорят: «А вы в глаза ему посмотрите. Что там кроется?!». А у Хироманта и глаза были обычные, цвета неопределенного, и выражение его глаз было трудно уловить – смотрел он всегда сквозь людей и внутрь себя, как будто постоянно прислушиваясь к каким-то происходящим в его организме процессам. Правда, был у него запоминающийся голос – тихий и проникновенный, но мало ли бывает людей с тихим и проникновенным голосом, а поговоришь с ними, услышишь тихий и проникновенный голос, и все, и забудешь. Хиромант же был явлением незабываемым.

– Страшный мальчик, – сказала о нем как-то одна впечатлительная девушка. И действительно, в присутствии Хироманта становилось как-то не по себе. Он часто подсаживался к пьющим компаниям на Кресте, подсаживался и просто сидел, говорил редко, как правило, что-нибудь незначительное: «Погода, смотрите, какая хорошая» или «Что-то Валька-стерва сегодня тихая». Валька-стерва была крикливая и злая официантка в Кофейнике, и все завсегдатаи боялись ее, но в присутствии Хироманта она всегда становилось тихой и даже пыталась быть вежливой, хотя давалось ей это тяжело – даже костяшки пальцев, сжимающих поднос, белели от сдерживаемой злости, но сдерживалась и не хамила.

Все побаивались Хиромайта. Некоторые говорили, что он кэгэбист и доносчик, но говорили за глаза и как-то неуверенно, потому что в душе понимали, что это не так – не было в нем этого суетливого заискивания, услужливости мелкой и неуместной, которая всегда «стукача» выдает и отличает.

Он никогда не спорил, а споры в Кофейнике всегда были жаркие, до крика, обо всем, но больше всего о политике – власть ругали открыто. Софью Власьевну – Советскую Власть ненавидели все, и всегда кто- нибудь из завсегдатаев приходил с новым анекдотом о власти и все над этим анекдотом ржали, хотя далеко не всегда был он смешным. Хиромант не смеялся никогда, и это не преувеличение – он действительно никогда не смеялся, только иногда рот кривил презрительно, когда анекдот или чья-нибудь шутка были слишком уж глупыми или пошлыми.

В Кофейнике Хироманта не любили, но никто не решался открыто ему перечить, хотя обществом его явно тяготились, и как только он подсаживался к какому-нибудь столику, компания быстро расходилась, выдумывая разные предлоги.

Однажды наглый и глупый алкоголик Чернецкий, на-бычив свою кудрявую низколобую голову галерного раба, сказал ему:

– Что ты сидишь тут, высматриваешь, вынюхиваешь?! Пошел отсюда, а не то вышвырну тебя, тихарь недоделанный!

Хиромант продолжал сидеть, не говоря ни слова, разглядывая свои руки, а когда Чернецкий выдохся и перестал орать, вдруг сказал тихо, ни к кому не обращаясь:

– А вот интересно – у онанистов волосы начинают на ладонях расти.

Конечно, все присутствующие тайком проверили свои ладони, но только дурак Чернецкий, который только что кончил угрожающе размахивать руками, повернул их ладонями кверху и уставился на свои ладони, как баран на неожиданно возникшую на привычном пути изгородь. Общий хохот увенчал победу Хироманта – Чернецкий, грохнув стулом, покинул заведение, а Хиромант продолжал сидеть и молчать.

Странный человек был Хиромант, странно было и то, что он не пил, не пил вообще ничего – ни вина, ни водки, ни пива, и это в тот исторический момент, когда Империя уверенно скатывалась в бездну всеобщего пьянства и загула. Пили все: начальники и подчиненные, партийные и беспартийные, пили на работе и после работы, по праздникам и будням, по поводу и без повода. А Хиромант не пил. Но пьянство не осуждал, а напротив, поощрял.

Например, сказал он как-то сильно пьющему Окуню-актеру: