грозились гражданской войной. Город разделился на два лагеря, и только карасе соблюдал, как выразился Константинов, «вооруженный нейтралитет».
На языке Шекспира или, как говорил Шварц, скорее на языке Бонка, имея в виду популярный учебник английского, так вот, на языке Бонка-Шекспира отчет о приключениях Кузница в лесу получился сухим и неубедительным. Ну видел он военную колонну Леопардов на стратегическом шоссе, когда те бежали из города, ну воспламенился пролившийся из баков бензин, so what?[63] И даже превращение «меченых» в свой символ выглядело на английском как сухая справка.
«А все потому, — думал Кузниц, — что нет в этом языке слова 'груздь'», — и, расстроившись, добавил, как советовал Ариель, просьбу подыскать им какую-нибудь работу, желательно за границей.
А маринованные грузди, когда попробовали их на очередном сборе карасса, оказались отменными, и съели их за милую душу, и никто не отравился.
9. Пера палас
Хемингуэй сидел за столиком в кафе на первом этаже, пил разбавленную водой ракию и быстро писал в блокноте шариковой ручкой. Был он молодой, чернявый, причесанный на прямой пробор, с маленькими офицерскими усиками. Военная тужурка со споротыми погонами была накинута на плечи, и ничем не напоминал он седобородого старика с портрета, висевшего в семидесятых годах прошлого века во всех русских интеллигентных домах, скорее был он похож на своего героя tenente Henry,[64] которого с себя, видимо, и писал.
Отдавая ключ портье, Кузниц мельком взглянул на Хемингуэя через стеклянную дверь кафе и обвел глазами холл в поисках остальных «потерянных». Все они, как и следовало ожидать, были там. Не видно было только Мата Хари, но ее визгливый смех доносился с нижнего ресторана, примыкавшего к холлу.
Они собрались в кружок вокруг Грэма Грина, который, как настоящий entertainer,[65] развлекал всю компанию: мрачного, с кривой седой эспаньолкой Льва Давидовича Бронштейна, величественного, как и положено шах-ин-шаху в изгнании, Реза Пехлеви, уютную бабушку Агату и настороженно приткнувшегося на краешке дивана хиппи Билла Клинтона в рваных кедах и с грязноватым рюкзачком за плечами.
Приближался час обеда, когда «потерянных» кормили в нижнем ресторане за счет заведения, и они обычно собирались в это время в холле.
— Одни убытки от них, — пожаловалась Кузницу толстая армянка Софи, сидевшая за конторкой портье, — сейчас еще журналисты припрутся и тоже норовят бесплатно поесть, дармоеды, а туристов из-за этих терактов стало совсем немного.
Кузниц сочувственно улыбнулся ей и подумал в который уж раз за эти, такие богатые невероятными событиями два дня их стамбульской недели: «Но почему же Бродский не воскрес? Ведь с него вся эта мистика началась. Ведь это он вроде как знак подавал».
Дело было в том, что в этот приезд из всех номеров знаменитой стамбульской гостиницы «Пера Палас» поселили его сразу как раз в том номере, где когда-то жил поэт Бродский. Бродский Стамбул не любил, о чем откровенно писал, а Кузницу Стамбул нравился, зато он не любил стихи Бродского. И вот надо же было такому случиться, что живет от теперь в его номере.
Кузниц сразу усмотрел в этом некий знак, правда, не знал тогда, какой, и всякий раз, глядя на бронзовую табличку на двери своего номера: «Joseph Brodsky, Nobel Prize Winner»,[66] ждал чего-то, но прошло два дня и ничего не происходило.
Засыпая на широкой кровати с бронзовыми львами на спинке (Ариель когда-то набил спьяну здоровенную шишку о такого льва), Кузниц думал о знаменитом постояльце этого номера и удивлялся, как легко тот стал писать на чужом языке, правда, писать заумно и, на взгляд Кузница, малоинтересно.
Сам Кузниц, несмотря на немецких предков и некоторые познания в иностранных языках, относился к русскому языку как к части своего организма, как, скажем, к руке или ноге и жизнь без русского языка была бы для него неполноценной, как существование инвалида. Он лежал и думал, что, если бы Бродский ожил и пришел в бывший свой номер, им было бы о чем поговорить. Но призрак поэта не появлялся, хотя гостиница эта была полна теней великих и не очень.
Стамбульская гостиница «Пера Палас», в которой теперь каждый месяц останавливалась их троица, была достаточно старой (на бронзовых брелоках для ключей была выбита цифра 1893 — год открытия гостиницы) и поэтому не очень удобной и славилась главным образом своими знаменитыми постояльцами: жили тут когда-то Троцкий и Мата Хари, шах Ирана Реза Пехлеви и Эрнест Хемингуэй.
Ариель в один из приездов жил в номере Агаты Кристи и утверждал, что старушка Агата приходит к нему по ночам в белой ночной сорочке, заляпанной кровавыми пятнами, плачет и куда-то зовет. Хосе говорил, что Ариель завел шашни с какой-нибудь пожилой американской туристкой, которых было полно в отеле, и создает таким образом себе легенду. Ариель клялся, что не врет, и предлагал провести ночь в его номере и убедиться, но желающих не находилось.
Они прилетали сюда каждый месяц на неделю работать синхронистами на семинарах ЮНИДО. Работу эту им нашел, конечно же, Абдул Эджби, и были они этому рады, так как на Украине шли разборки «синих» с «оранжевыми», переводческой работы было мало и платили за нее гроши.
Правда, Кузниц этим и прочими благотворительными деяниями Эджби тяготился и полагал, что за них рано или поздно придется расплачиваться, но Абдул клялся, что все это делает из дружеского отношения к нему и чувства симпатии к его товарищам.
— Вы классные синхронисты, — говорил он, — поэтому я вас и рекомендую.
Кузниц знал, что переводчики они действительно не самые плохие, но знал он также и то, какая жестокая в этой области конкуренция и что без протекции они бы эту работу никогда не получили.
Так или иначе, но в первые два дня этой недели ничего не произошло, Абдул в Стамбуле не появился, и они без особого напряжения занимались своим хотя и тяжелым, но привычным делом.
Третий день в Стамбуле начался как обычно. За завтраком Кузниц как обычно, пожалел, что с ним нет Инги и некому оценить роскошные восточные сладости и фрукты, в изобилии выставленные в буфете, — сам он эту роскошь не любил и, как обычно, съел на завтрак салат и яичницу с сухой и переперченной турецкой колбасой.
Он уже пил кофе, когда пришел, как обычно, по утрам мрачный Хосе и не менее мрачный (тоже, как обычно, по утрам) Ариель, и они с Хосе стали препираться, тоже как обычно. Несколько выпадал из обычного репертуара только предмет препирательств.
Дело на этот раз было в том, что Хосе поселили в номере эрцгерцога Франца-Фердинанда, того самого, что был убит в Сараево сербским анархистом Гаврилой Прынципом, из-за чего началась Первая мировая война. Ариеля же разместили в соседнем номере, где жила когда-то супруга эрцгерцога. Номера соединял общий балкон, и Ариель взял обыкновение приходить утром к балконной двери номера Хосе и кричать тонким голосом:
— Франц! Вставай, пора ехать в Сараево!
— Ты мне надоел со своими шутками! — сердито выговаривал сейчас Хосе Ариелю, накладывая себе в тарелку те самые фрукты и сладости, которыми пренебрегал Кузниц. — Сколько можно мусолить старый анекдот!
Ариель пока молчал, но Кузниц знал по опыту, что это не надолго. Он допил кофе и, кивнув соратникам, вышел из столовой.
Он остановился на узком тротуаре у входа в отель и закурил. Стояло яркое апрельское утро, солнце, отраженное в окнах дома напротив, ослепляло, и он надел темные очки. Знаменитый стамбульский смог еще не замутил воздух — дышалось легко, воздух был прохладным, пахло жареными каштанами, которые продавали на углу с жаровни, и едва уловимо — морем.
Смог опускался на город ближе к полудню, и тогда сразу становилось душно и жарко, а в воздухе повисала плотная бензиновая мгла, настолько плотная, что иногда нельзя было разглядеть противоположную сторону улицы. Но до этого неприятного момента еще было несколько часов.
У входа участники семинара фотографировались с гостиничным швейцаром, которого звали Ченгиз, но
