Однако говорил он неуверенно, без убеждения, и Оля что-то уловила в его голосе, спрятала свое колечко и долго смотрела в Федины глаза: неужели забыл? А ведь уговаривались: с колечком никогда не расставаться! И в Фединых глазах ей почудилась ухмылочка: то ли от несерьезности к уговору на всю жизнь, то ли от досады на свою память. А вдруг раздумал? И она сразу все поняла. Упала на стол и заплакала.
— Ты чего, ты чего? — испугался Федя, чувствуя себя гадко, будто и вправду нашкодил. — Ты чего, дурочка?
Не говорил бы, не трогал ее! Она сбросила его руки с плеча.
— Ой, мамочка! Ой, родненькие мои! — тихо плакала она. — Ой, чуяло мое сердце!
— Да не шуми ты!
— Забыл, какие слова мне говаривал? Уйди от меня!
Федька поначалу сидел как истукан, потом спохватился, оторвал её от стола. Лицо её было зареванное, несчастное, и в каком-то странном наслаждении, в неслыханной и никогда не испытанной ранеё радости он утирал ей жесткими ладонями слезы, мокрый ее, сопливый нос, жалел её и гордился, что она вот так убивается не из-за какого-нибудь хмыря, а из-за него, Федьки Шпаликова, — и оттого разлилось в нем успокоение, и плач её был для него слаще меда, и неуверенность ушла из него, так что и сам подивился зряшным мыслям своим. Нет, такая, как она, станет ждать и год, и два, и три, всю жизнь, потому что другой такой нет больше на свете и что связаны они на всю жизнь крепче всякого колечка!
Федька Шпаликов насухо утер ей нос, сунул в руки каленый платочек. Оля высморкалась, однако лопатки непрощающе вздрагивали под его заскорузлой ладонью.
Время шло, в коридорах уже слышался топот первых полуночников, а она все сердилась. Федя смотрел на Олю и соображал, как бы её утешить. Денег с собой было всего на обратный проезд, так что решил поехать зайцем, но купить конфет. Кому же побаловать ее, круглую сироту, как не ему? Он думал о том, что должен ей быть и за мать и за отца, и чувство это родительское поднялось в нем, не давая дышать, так бы и не знаю, что сделал для нее, скажи она только, так бы и прыгнул с осокоря в речку. Однако чего это она не угомонится, удивился Федька.
— Ну, чего ты, Оля, дурочку валяешь?
Оля подняла на него застывшие, чужие, выбеленные слезами глаза. Это она-то дурочку валяет? Лучше ударил бы, чем такие слова говорить.
— Не трогай меня!
Она смахнула его руку. И тут они услышали плач — тихий, топкий, он тоскливо просачивался сквозь ночные шумы.
В одной из комнат плакал малыш — дело-то, не стоящеё выеденного яйца, но только сразу Оля и Федя озабоченно переглянулись, забыв о себе. Федя посмотрел на часы и нахмурился. Плач то затихал, обрываясь, то опять усиливался, наполняя стены большого сонного дома сиротской тоской. И сразу пустой показалась их распря. У Оли вытянулось лицо. Она уставилась на Федьку.
— Лихо кому-то, — сказала она. — Мается, бедный, не спит.
— Тссс, — сказал Федя, прилаживаясь ухом к дверям, — Это, верно, Никита Пучков…
— Пойти, что ли, узнать?
— Нет, ты обожди здесь. Я сам пойду.
— Ладно, только поскорей.
Они посмотрели друг на друга озабоченно, будто это их ребенок опасно заболел. Оля толкнула Федю в коридор и затворила дверь. И застыла, вслушиваясь. Звуки, дотоле тихие, сейчас вылезли наружу — дребезжали стекла, бормотала в трубах вода, на ветру скрипели деревья, и все же в них не терялся детский плач, отдаваясь в сердце.
Оля так и не тронулась с места, пока в гладилку не ввалился Федя с тяжелой ношей. Никитка висел на нем, обхватив шею, подрагивая телом.
— Я гляжу, он мотается от стенки к стенке. «Чего это ты?» — спрашиваю. А он — бычок, говорит, гонится за ним…
Мальчик открыл глаза, снова закрыл и запричитал:
— Он мне пятку укусил…
— Что болтаешь? — удивился Федя. — Да разве бычок станет кусаться?
Мальчик косо висел на нем и дрожал. И тут-то Оля забрала его к себе и стала качать, как грудного.
— Что тебе, деточка, приспилось-то? Кому это бычок пятку укусил? Тебе, что ли, котику моему? А вот сейчас мы его прогоним! А ну, уходи! Будешь знать, как нашего котеньку обижать!
Приговаривая, Оля посадила его на стол, стянула с него мокрые трусы, ополоснула их под краном, выкрутила и развела утюг. Федька взял Никитку на руки и стал качать:
— А-а-а-а-а!
— Да кто же так качает! — рассердилась Оля.
Она взяла Никитку, закутала его в Федину куртку и запела тоненьким голоском, расхаживая из угла в угол:
И так ловко и успокаивающе пела, что Федька Шпаликов и сам, прислушиваясь, почувствовал себя маленьким, стал клевать носом и заснул, сидя на стуле, и увидел во сне десять зыбок, пять по одной стороне, а пять по другой, в одном ряду девчонки, в другом мальчики, а промеж зыбок ходит Оля с разводным ключом, как наладчица между станками, там гайку подтянет, там оборотов прибавит.
Однако детки не хотели засыпать, тянулись к Оле, и все эго он, Федька Шпаликов, видел снизу, потому что сам лежал в одной из зыбок и тоже тянулся к ней.
А потом стало тихо-тихо на свете, кто-то сильно толкнул его. Он проснулся и увидел над собой Олю Сипаеву — она уже успела отнести Никитку в комнату и сейчас ругала Федьку шепотом:
— Дурачок, вот же колечко! Сам спрятал в куртку и забыл. Память-то у тебя девичья… Я положила Никитку, вытащила из-под него куртку, вдруг что-то и звякнуло о пол и покатилось. Еле нашла. Ой, дурачок, выдумал, что в ПТУ оставил! — Оля взлохматила его жесткие волосы, — Ну, иди спать! Забудка ты!
И повела его коридором, а он качался, припадая то к стене, то к Оле, а навстречу плыли полуночники, сторонились, зевая и потирая глаза. А Федька брел, опираясь на Олю, прошел в комнату к мальчикам и бухнулся в кровать. И тут же заснул и не чувствовал, как Оля стягивала с него туфли.
— У, тяжелый какой! И чего это тебя так разморило?!
Откуда ей было знать, что всю ночь он промаялся в общем вагоне и не спал, заранеё переживая встречу с детдомом.
