радовалась, думала, как буду любить ребенка и что паныч тоже будет рад. И молю Бога, если пошлет сына, пусть на него будет похож. Не даст же он пропасть своему ребенку... А тут вот оно что... Хоть зажарь и съешь! Если бы он тогда ножом меня ударил, не так, кажется, было бы больно, как от этих слов...
Молчу я, понурилась. И с того раза стал он мне противен. Уж после этого никогда мы не говорили по душам. Он иногда ластился ко мне, но мне ненавистно было его подлизыванье. И не глядела бы на него. А тем временем уже заметно стало...
– Значит, ты и в самом деле задумала? – сказал он, показывая на живот. А на другой день приходит со службы и приносит маленькую бутылочку, а в ней что-то желтое. – На, – говорит, – выпей, это вино такое. – Я ничего не знала, взяла и выпила. Потом пообедала – ничего. Убрала, собралась ложиться. А тут как заболит у меня живот, как начались рези, света белого не взвидела. Упала и больше ничего не помню. Очнулась – гляжу, вся в крови плаваю. Лучше бы уж я тогда не встала. А он говорит: – Убери и закопай в огороде...
Не стерпела...
– Прибирай, – говорю, – сам, раз такое наделал.
А он как вскочит, затопает ногами...
– Я тебя на улицу выкину, то да се.
Пришлось подчиниться. После этого я неделю как пьяная ходила. Друг с другом не разговаривали. А недели через две прибегает он со службы раньше времени и говорит:
– Слушай, если будут спрашивать тебя, куда ты дела ребенка, скажи, что был выкидыш. Упала, мол, с чердака и вот... Не говори только, что пила что-нибудь, а то нас обоих в Сибирь угонят...
Тут вот как вышло: пан, заплатив за меня такие деньги, не оставил этого дела и нанял людей, чтобы следили за нами. Все видели, что я ходила на сносях, а тут сразу как ничего не бывало. Ну, те пану донесли, а он подал прошение, что паныч незаконно живет со мной, прижил ребенка, да извел его... Не успел он уйти, как к нам повалили паны и с ними полицейские...
– Ты такая-то? – спрашивают.
– Я.
– Ты была тяжелой?
– Была, – говорю.
– Куда же ты ребенка дела?
– Скинула; на чердак лезла и скинула. На огороде закопала... – Повела их, они отрыли, посмотрели.
– А не принимала ты чего-либо? Никто тебе не давал?
– Нет, – говорю.
– Врешь!
– Чего мне врать?
– В тюрьму ее! – крикнул усатый пан при шпорах. Берут меня, а паныч сзади мне глазами моргает: ничего, мол, выручу, только ты не признавайся... Взяли меня, день подержали. Опять спрашивают, а я им то же говорю.
– В тюрьму ее!..
Отвели меня в тюрьму, полгода отсидела, а потом отослали меня в монастырь на полгода.
– А паныч? – спросила Христя, тяжело вздохнув.
– Паныч выкрутился, потом он женился и зажил. Вот, Христя, как нашу сестру обдуривают!.. Такая правда на свете!.. После этого я как с цепи сорвалась... Полюбила одного военного, и жили мы хорошо, пока ему отставка не вышла. А потом он и думать обо мне забыл. Клялся, что поедет домой, продаст там свое наследство, потом вернется и мы поженимся... Обманул и этот. Покинула я тогда город, где все это пережила. Думаю, может, в другом лучше будет. Приехала сюда. Тут принесла нелегкая этого Осипенко – посватался. Я его ни капельки не любила; какой-то он увалень, а так пошла, чтобы не слоняться по чужим людям. Все-таки хозяин, своя хата, скот, земля... Думала: поживем, привыкну. Оно б, может, так и было, если б не свекруха. Так она ж меня что ни день поедом ела, как ржа железо. Бросила и его. Хуже не будет! Нанялась сюда. Подвернулся фельдфебель, молодой да бравый... Сердцу не закажешь... На свои заработки ему новую одежду справила, хорошие сапоги, часы серебряные купила. А теперь женился на какой-то мещанке... Так-то, Христя. Горюшко с таким сердцем, как мое.
Марья умолкла; молчала и Христя. Жизнь Марьи, горькая и загубленная, снова прошла перед ее глазами. Ей страшно стало за себя...
Сквозь щелочку проник серебристый луч месяца.
Христя вздрогнула.
– Вот уж и месяц взошел, – сказала она тихо.
– Да. Пора спать... Спи... пусть тебя минут те беды, что меня сокрушили... – Марья ушла на свою постель.
Христя долго молчала.
– А не знаете ли вы, тетка, Марину? – спросила она потом.
– Какую?
– Дивчина... из нашего села. Третий год уже здесь служит. Старая моя подруга. И никак не удается с ней встретиться.
– А у кого она служит? Не у Луценчихи?
– Не скажу...
– А какая она? Чернявая, высокая, губа будто разрублена.
– Она, она! – крикнула Христя. – Маленькая на нож упала.
– Знаю. Молодица с того двора рассказывала, что она с каким-то панычом водится, – он живет у Луценчихи на квартире. «Раз, – говорит, – ночью сплю, а сквозь сон слышу – дверь из комнаты паныча скрипнула. Кто-то вошел туда. Спрашиваю, кто там – не отзывается... Гляжу – что за черт! Марина лежала со мной рядом, а то только место теплое. Вот, – думаю, – тихоня. Слышу – целуются. Не скоро вернулась она. Уже светало. „А что, к панычу ходила?“ – спрашиваю. Она молчит. Потом как заплачет. „Что ты?“ – спрашиваю. Она тогда давай просить, чтобы никому не говорила».
– Неужто Марина такой стала?
– А что ж она – святая?
Христя молчала. «Неужели это правда? – думала она. – Марина была недотрогой: бывало, боится, если хлопец заговорит с ней. А теперь что? Нет, это неправда, неправда! Кабы мне увидеть ее, я по глазам узнала бы...»
Сон начал одолевать Христю.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Ей не долго пришлось ждать. Во вторник, как ушла Марья на ночь, так и утром не вернулась. Уж пан на базар собирается.
– Скажи Марье, чтоб на базар шла.
– Нет ее, – отвечает Христя.
– Как нет?
– Не вернулась.
– Вот чертовка. Тогда ты иди.
Христе давно хотелось куда-нибудь сходить, хоть в город, и людей посмотреть. Она быстро оделась и взяла корзину.
До базара рукой подать. Уж и возы видны, доносятся шум и крик. Вдруг из-за угла показалась какая-то дама.
– Здравствуйте, Антон Петрович, – сказала она, протягивая руку пану. – На базар?
– На базар.
– Пойдемте вместе.
– А почему вы одни? – спрашивает Рубец.
– Я не одна: там, позади, горничная. Беда с этой прислугой! Кухарка как ушла вчера вечером, так и до
