Ирьола, — мысленно воззвал северянин к покойной матери мальчика, если ты где-то здесь и слышишь меня, помоги мне и своему недоумку-сыну!
С Ирьолой он познакомился чуть больше зимы назад в одном их аргосских рыбачьих поселков. Остановился там, рассчитывая провести одну ночь, а задержался куда дольше. Вообще-то жители поселка сторонились этой женщины, о ней ходили разнообразные слухи. Ведьмой Ирьолу никто открыто не решался назвать, но… Говорили, что она появилась в поселке зим десять назад, и не одна — с нею вместе пришел красивый молодой парень, именем Элих, и эти двое жили, как муж и жена. Элих построил маленькую хижину и стал вместе с остальными мужчинами ходить в море. Был он силен, отважен, надежен, не боялся никакой работы и никогда не отказывал в помощи тем, кто в таковой нуждался. Вся стать его, и гордая посадка головы, и манера держаться выдавала в Элихе знатное происхождение, но ни он, ни Ирьола не распространялись о своей прежней жизни. Никто толком не знал, кто они, откуда пришли и куда направляются. Ирьола была так юна, что скорее могла бы сойти за младшую сестру, но никак не жену Элиха. Ей не было даже пятнадцати зим от роду.
Они не прожили вместе и года, когда Элих погиб в море. Внезапно налетевший шторм перевернул его лодку совсем недалеко от берега, но выплыть парень не сумел. Трое других рыбаков, что были с ним, спаслись, а он нет.
Три дня и три ночи Ирьола исходила криком, убиваясь над бездыханным телом Элиха, рвала на себе волосы, ногтями в кровь расцарапала свое лицо — шрамы так и остались, обезобразив ее, словно не сама она, а неведомый дикий зверь терзал эту женщину. Она совершенно обезумела от горя своей потери. Жители поселка, сочувствуя Ирьоле, приносили ей еду, зачастую остававшуюся нетронутой.
Похоже было, что она решилась уморить себя голодом, чтобы поскорее уйти за черту миров и соединиться с Элихом навеки. Но Ирьола не умерла. Вскоре женщины, более наблюдательные, чем их мужья, начали перешептываться, будто она носит под сердцем дитя. Но по всему выходило, что понесла Ирьола уже после того, как ее муж погиб. И это при том, что она никого из мужчин к себе близко не подпускала, живя совершеннейшей затворницей! Разве у кого-то поднялась рука овладеть ею силой, другого объяснения не было. Холодной осенней ночью она родила, без всякой помощи, совершенно одна. Но ребенка так никто никогда и не видел. Ирьола сказала, что он сразу умер.
В течение следующих лег она жила тем, что плела на продажу сети. Тихая, молчаливая, по-прежнему в полном одиночестве и всем чужая.
Вот у нее-то Конан и нашел временное пристанище. При этом взгляде на Ирьолу он понял, что этой женщине недолго осталось. Очень уж она была худа и бледна, только на щеках изредка вспыхивали пятна лихорадочного румянца. По ночам она заходилась разрывающим грудь кашлем, оставляя на простынях кровавые следы, и почти не могла работать, потому впервые за долгое время и пустила к себе постояльца, который мог заплатить ей за приют. Й Конан платил, даже больше, чем Ирьола запросила, жалея ее и стараясь как-то помочь. Признаться, он весьма неуютно чувствовал себя в ее жилище. И дело тут было не в самой Ирьоле, а в том, что киммериец никак не мог избавиться от ощущения чье-то постороннего присутствия, словно рядом обитал призрак. То он слышал чей-то голос, то иные, непонятно откуда — из пустоты — доносившиеся звуки, а то и вовсе замечал на песке возле дома следы босых ног, которые никуда не вели! Или же до его слуха доносился тихий плач, Конан мог поклясться, что — детский. Он начал было опасаться за собственный рассудок, ибо Ирьола держалась так, словно ничего особенного не происходит.
Но по мере того, как она все заметнее теряла силы, Ирьола вдруг начала оказывать варвару весьма откровенные знаки расположения. Он не знал, как на них реагировать. Как женщина, она его совершенно не привлекала, в ней и женского-то почти ничего не осталось, тоже скорее бесплотный дух, чем человек.
— Не нравлюсь я тебе, — сказала она однажды. — Не удивительно! А когда-то красивая была… давно…
— Сколько тебе лет? — спросил киммериец.
— Двадцать пять.
Боги, да он был уверен, что не меньше сорока!
— Беды людей не красят, — пожала плечами Ирьола. — Ничего странного. И зачем мне краснота? Я только для одного человека хотела бы быть прекрасной.
— Для Элиха, — понял Конан. — Я прав?
— Да. Для Элиха, — подтвердила Ирьола. — Конан, я что-то хочу сказать тебе. Это очень важно. У меня есть сын…
Киммериец решил, что все-таки имеет дело с безнадежно безумной. Он знал случаи, когда матери, теряя детей, не смиряются с утратой и продолжают верить, что умершие чада все еще с ними. Качают пустые колыбели и подносят руки, на которых якобы лежит младенец, к иссохшей груди.
— Я не могу это доказать, — продолжала Ирьола. — Он здесь. Только он, Райбер, не виден людям.
Конан ощутил, как неприятный холодок ползет между лопаток.
— Он призрак?
— Не говори так! Райбер не чуждый дух и не дитя инкуба, чтобы быть призраком! Но он незримый, да, так будет правильно его назвать. Я попробую объяснить.
И вот что северянин услышал. Ирьола была дочерью богатого немедийского вельможи, и с детства считалась обрученной со своим двоюродным братом Элихом. Они вместе выросли, почти не расставались и были как две части одного целого. Но руки Ирьолы попросил у отца ее человек по имени Аттайя, о котором говорили, будто он очень сильный маг. Боясь его гнева в случае отказа, отец своею властью разорвал помолвку Ирьолы с Элихом и пообещал отдать девушку за Аттайю. Молодые люди были вынуждены решиться на побег. Лишившись состояния, они сохранили себя друг для друга.
— Аттайя отомстил, — продолжала Ирьола. — Это он послал тот шторм, который убил Элиха, я знаю!
От скорби она, действительно, слегка помешалась и мечтала тоже умереть. И тогда Элих явился ей.
— Он пришел, хотя я его не видела, и был со мною одну ночь. Я знала, что это он… боги позволили нам еще немного, в последний раз, побыть вместе. Он, Элих, даже оставил мне послание, — Ирьола протянула Конану лист пергамента.
Убей меня и верь моей мольбе.
Я жажду смерти, чтоб ожить в тебе.
Я знаю, как целительна тоска,
Блаженна рана и как смерть сладка,
Та смерть, что, грань меж нами разрубя,
разрушит «я», чтоб влить меня в тебя.
Бояться смерти? Только жизнь страшна,
Когда разлуку нашу длит она,
Когда не хочет слить двоих в одно,
В один сосуд — в единое вино.
И я с тобой, покуда дух живой,
Он пленный дух. Не ты моя, я твой.
Мои желанья — это западня,
Не я тебя, а ты возьми меня
В свою безмерность, в глубину и высь,
Где ты и я в единое слились.
Человек, перу которого принадлежали эти строки, очень спешил. Неровные, они наползали друг на друга, и Конану не сразу удалось их разобрать.
— Это Элих написал? — осторожно уточнил он, закончив чтение.
— Да, но моей рукой. Его голос звучал у меня в голове так отчетливо… я записывала, боясь что-то пропустить, не успеть… а после той ночи я обнаружила, что жду ребенка. Его можно услышать, увидеть его
