безгранично и одним кувшином больше или меньше — что ему за дело? Разве, кладя ощипанную курицу в котел, ты считаешь, сколько зерен она склевала?
— Но мы говорим о людях…
— А к людям терпение всемилостивого никогда не иссякает. Даже халифа Муавию — да будет мир над ним! — никто не видел в гневе. Или ты не читал об этом? Когда я рассказал удивительный случай с ним великому визирю Низам ал-Мульку, он поспешил записать эту историю в свою книгу «Сиясет-намэ».
— Расскажи, учитель. Может быть, она и мне послужит уроком.
— Известно, что халиф Муавия был человеком очень кротким. Во время приема, когда перед ним сидели приближенные, к нему подошел молодой человек в изношенной одежде. Приветствуя халифа, он без стеснения сел перед ним и сказал: «О повелитель правоверных! Сейчас я прихожу к тебе по одному важному делу. Если исполнишь, скажу!» Муавия сказал: «Все, что возможно, исполню». — «Узнай, что я человек чужестранный и не имею жены. Твоя мать не имеет мужа. Отдай мне ее в жены, дабы я был с женой, а она с мужем, а тебе будет вознаграждение». Муавия сказал: «Ты человек молодой, она же настолько старая женщина, что во рту ее нет ни одного зуба. Почему ты желаешь ее?» — «Потому что я слыхал, что она обладает большим задом, я же люблю большой зад». Муавия сказал: «О господи! Мой отец также взял ее в жены за это качество, другой заслуги она не имела; от этой страсти он и умер. Однако я передам этот разговор матери; если она пожелает, никто не будет препятствовать ей в этом сватовстве». Он так сказал, и в нем не обнаружилось раздражения.
Исфазари засмеялся.
— И чем же кончилось у них дело?
— Точно не знаю, но думаю — они договорились. Какая же старуха откажет молодому?
— Ты прав, отец! В нашем селении тоже случилось такое.
Хайям обернулся и увидел за спиной молодого воина в лохматой бараньей шапке. Конь под ним приплясывал, косясь лиловым глазом на тяжелую плеть, свисавшую с запястья всадника. Воин вытер рукавом халата слезы со щеки.
— Судя по твоему налучию и колчану, ты уже четвертый год несешь службу?
— Да, в Новый год будет четыре. Я старший в семье, вот и пошел в солдаты. Кормят до отвала, одежда и оружие казенные, жалованье платят, можно и домой кое-что послать. Скоро получу новое седло, узду с серебряными звездами, палицу — плохо ли? А земля в наших местах тощая, не то что зад той старухи, о которой ты рассказывал. Одни камни на ней растут.
— И много у вас земли?
— Совсем нет, хаджи. Отец с братом копают колодцы — это занятие у нас по наследству.
— Как же узнают, где вода?
— Где саксаул, там и вода. Копай вдоль корня!
— И глубоко?
— Иногда на пятьдесят локтей, иногда на сто. Дело простое, но очень тяжелое. Сначала пальцы опухают, потом начинаешь кашлять. А когда из горла пойдет кровь, ни один лекарь не поможет.
— Как же зовут тебя, сынок?
— Рахматулла.
— Видишь, как получается, Рахматулла: не успели мы пройти и одного фарсанга, а ты узнал новое от меня, и я у тебя кое-чему научился.
— Ха-ха! Шутник ты, отец! Будем проезжать Карабиль, там наше селение. Если остановимся неподалеку, прошу тебя быть гостем в родительском доме. — Воин поклонился и повернул коня к начальнику конвоя, взмахом руки приказавшему приблизиться Рахматулле.
— Учитель, и что у тебя за страсть — тратить время на разговоры с низкорожденными? То с кузнецом, то со стражником, то с огородником.
— А ты знаешь, Абу-л-Хотам, кем был мой отец Ибрахим? Он шил палатки. И дед Омар шил палатки, отсюда имя мое — Хайям. За высокий рост и худобу деда прозвали Омар Мешочная Игла. А прадед Юсуф красил верблюжью шерсть в зеленый, синий и шафрановый цвета. И сколько бы я ни копал вглубь корень рода своего, мне не найти там эмиров и халифов. И вот эти руки в мозолях и ожогах щелочи — руки не имама, а подмастерья.
Абу-л-Хотам посмотрел на руки учителя, потом на его лицо: желваки отвердили широкие смуглые скулы, черная жесткая борода выбилась из-под накидки белки разгневанных глаз покраснели; в минуты гнева мало кто мог выдержать тяжелый, безжалостный взгляд Хайяма.
— Тебе, сыну ученого и внуку ученого, не понять, что несколько поколений должны были откладывать каждый медяк, чтобы я первым в своем роду научился читать и писать. Моя мать — да будет память о ней долгой, как моя печаль! — не могла прочитать ни одного слова, начертанного рукой сына, — слезами радости она читала их. И я никогда не осквернял память о родных высокомерием, не считал себя возвысившимся над ними только потому, что узнал то и это, а они не знали.
— Прости, учитель, если я тебя обидел.
— Да, ты меня обидел. Но дело не в обиде, слово не камень — голову не разобьет; я хочу, чтобы ты понял: мы стали высокими людьми лишь потому, что о нас всю жизнь заботятся низкие. Они вбили эти колья вдоль дороги, чтоб мы не сбились с пути; они вырастили для нас пшеницу и виноград, чтоб мы не знали недостатка в хлебе и вине; это они сшили нам одежду, сделали из тростника каламы и бумагу, сложили из кирпичей обсерваторию в Исфахане и смастерили по твоим чертежам астролябию, какой не было ни у одного астронома мира. Что мы без этих людей? Снежинка… Смотри: дохнул — и нет ее. — Хайям задумался. Из шубы доносились его вздохи, — Ты мог бы вычислить ее объем и вес?
— Конечно.
— Он ничтожный. Думаю, это чудо творения весит не больше одной сороковой ячменного зерна. А соединенные в неисчислимое множество, невесомые звездочки сбивают человека с ног, погребают целые деревни. Я своими глазами видел, как снежная лавина перебросила через реку трех всадников вместе с конями; родственники нашли их весной, когда растаял снег на берегу.
Смотри, Абу-л-Хотам, некоторые колья уже совсем занесло, — похоже, у нас сегодня будет трудный день.
Отвернув высокий воротник, имам посмотрел на белесое небо, завешенное косо летящим колючим снегом.
— В предсказании погоды тебе нет равных, учитель. Слышал я от отца, что в прошлом году, когда ты гостил у него в Мерве, султан Мухаммед послал к отцу слугу с поручением: «Скажи имаму Омару, пусть он определит благоприятный момент для выезда на охоту — так, чтобы в эти несколько дней ни дождя, ни снега». И отец вошел к тебе.
— Да, Абу-л-Музаффар передал мне волю повелителя, и я назначил день и сам держал стремя султана. Только мы проехали расстояние в один петушиный крик, как налетел ветер и поднялся снежный вихрь — сильнее, чем сейчас. И все засмеялись. Султан уже натянул поводья, чтобы повернуть коня, но я успокоил его сердце. И точно: туча скоро исчезла и еще пять дней никто не видел ни дождя, ни снега.
— А в эти дни что нас ждет?
— Снег и ветер. Но они не опасны, страшнее — головорезы Хасана Саббаха. Не зря же с нами такая охрана.
— Неужели правду о нем говорят, что, если он укажет на кого-то пальцем своей вражды, того не спасут ни стены, ни стража?
— Думаю, так. Если уж послушные ему отравили всесильного Малик-шаха и вонзили нож в спину великого визиря Низам ал-Мулька, то трудно избежать их гнева. Но ведь и в руках противников Саббаха кинжал остер, а яд — смертелен. Еще не родился тот, кого нельзя убить.
Хайям и Исфазари вели разговор по-арабски, к тому же шепотом — кто знает, в чьи уши ветер вложит неосторожные слова? Может, уже завтра их услышит Саббах в своей неприступной крепости Аламут.
Красношерстные верблюды неторопливо продолжали путь. Когда ветер крепчал, колокольчики звенели тревожно. Мелкий колючий снег все сыпал и сыпал, просеиваясь сквозь небесное сито. На взрыхленной сотнями копыт дороге он торопливо заметал глубокие следы, а по обочинам, на склонах коричнево-охристых пригорков снежинки, падая, меняли цвет, розовели, словно крошки айвовой халвы, и
