— Твоя рука, Абу Са’да, облагодетельствовала многих, и за это тебе воздастся.
Эмир задержал перед губами щепоть плова, подозрительно глядя на Хайяма.
Вошел стройный, слегка прихрамывающий юноша в бархатной круглой шапочке и голубом халате с коричневыми полосами, подпоясанном шелковым платком. Поклонился, краснея от смущения.
— Твой учитель пожелал тебя увидеть. Сядь слева от него.
Хайям обнял Самарканди, поцеловал.
— Учитель, в понедельник я видел тебя во сне. Ты сидел в саду нашего медресе и чертил на земле фигуры золотой зубочисткой, которой любишь закладывать прочитанное в книге.
— Ты и зубочистку помнишь, маленький самаркандец?
— Я даже могу сказать, в какой одежде ты приходил на занятия.
— А ты, Абу-л-Хотам?
— Лучше всего я запомнил тяжелую линейку. Как вспомню, спина начинает чесаться.
— Ты был лентяем и непоседой. Удивляюсь, как ты стал ученым! — Хайям подмигнул ему.
— Гийас ад-Дин, люди говорят, ты учился в медресе вместе с Низам ал-Мульком и Саббахом? — отложив чисто обглоданное крыло перепелки, спросил Газали. — Будто вы даже дали клятву: тот из трех, кто добьется успеха, поможет двум. А когда Низам получил должность из рук Алп Арслана, вы с Саббахом пришли напомнить о клятве. Саббах попросил место писца при дворе — и было исполнено.
— Интересно, а что попросил я? Ты не слышал об этом?
— Ты попросил себе налог, поступающий в казну с жителей твоей деревни. Говорят, ты сказал: «Если исполнишь мою просьбу, я смогу под родной кровлей заниматься поэзией, которая восхищает мою душу, и предаваться созерцанию творца, к чему склонен мой ум».
— И что же?
— Низам исполнил твою просьбу.
— Жаль, что я этого не знал… А Саббах действительно служил писцом в канцелярии.
— И что ты можешь сказать об этом сыне свиньи, испражняющемся чаще дрофы? — При одном упоминании имени Саббаха эмир тяжело задышал от гнева.
— То, что говорят люди.
— Эх, попадись он моим воинам, я сам содрал бы с него шкуру!
— Сила твоя известна, — подтвердил Хайям, — но Аламут далеко от Балха.
— Багдад еще дальше, но мой дед Абу Муслим ибн Хаукиль Джарре сокрушил его своим гневом. Недавно султан Мухаммад призвал меня в Мерв, а также эмиров Туса, Нишапура, Нисы и Герата — мы собираем большое войско против Саббаха, но это тайна с золотой печатью! Будет ли благоприятствовать нашему победоносному походу расположение светил?
— Ответ скажут сами светила, — я всего лишь переводчик слов неба на язык людей.
Внесли сладости и напитки. Эмир все чаще опускал голову в громадном белом тюрбане, увенчанном пером павлина, смешно посвистывая распухшим от простуды носом.
— Учитель, позволь мне что-то принести для тебя? — тихо спросил Арузи.
Хайям кивнул.
Самарканди вернулся с пузатым фарфоровым кувшинчиком, в каких обычно варят чай, налил пиалу и подал учителю.
— Плохо человеку, когда зажимают ему рот, не давая вымолвить ни слова, но действительно невыносимо, когда закрывают рот, мешая выпить. — Хайям с нежностью посмотрел на ученика. — Один ты понял меня, маленький самаркандец… Ты уже стал выше меня, а когда-то не мог дотянуться рукой до моего плеча.
— Учитель, я стоял в дверях, когда ты спорил с имамом чтецов, и все запомнил. Я давно уже записываю слова, сказанные тобой и о тебе, — пусть будет память моим детям.
— У них будут свои учителя — лучше меня.
— Нет, равного тебе не было после ал-Фараби и Абу Али Ибн Сины. Я давно хочу спросить… если позволишь… Но боюсь обидеть тебя дерзостью.
— Спрашивай.
— Есть ли в науках недоступное тебе?
— А ты как думаешь?
— Думаю, нет вопроса, на который бы ты не ответил.
— Каждый может ответить на вопрос, но не всегда верно и не всегда сразу. Абдаллах Омар ал- Хаттаб однажды спросил у своего отца, уходившего из этого мира:
«Когда я увижу тебя, отец?» — «На том свете». Но сын сказал: «Хочу скорее». Омар ал-Хаттаб ответил: «В первую, во вторую или в третью ночь увидишь меня во сне». Прошло время, и сын все ждал. Наконец, через двенадцать лет, увидел его во сне: «О отец! Не говорил ли ты, что я увижу тебя через три ночи?» — «Я был занят. В окрестностях Багдада разрушился мост; мои смотрители не обратили внимания на это, а у одного барана нога провалилась в дыру и сломалась — до сего времени я держал за это ответ».
А можно отвечать и дольше. Можно всю жизнь держать ответ… А теперь я тебя спрошу, самаркандец. Что это: «И если прямая, падающая на две прямые, образует внутренние и по одну сторону углы меньше двух прямых, то эти прямые, продолженные неограниченно, встретятся с той стороны, где углы меньше двух прямых»?
— Пятый постулат Евклида.
— Да, пятый постулат Евклида. Сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
— А я уже тридцать шесть лет ищу его доказательство. И множество достойных людей напрасно занимались тем же полтора тысячелетия до меня. Вот какие вопросы случаются, юноша. Правда, есть и потруднее, но число их невелико. Если будешь писать обо мне, напиши где-нибудь: «Хайям любил спрашивать, словно ребенок».
— Гийас ад-Дин, о чем у вас беседа? — спросил Газали, закончив играть в нарды.
— Об ответах.
— Люди спрашивают у бога, дети — у отца. Жаль, что у тебя нет детей, Гийас ад-Дин.
— Да, мне их уже не зачать — смерть и ослу помешала залезть на ослицу. Этот случай из непоправимых. Скоро и я усну, как эмир Абу Са’да, только спать буду без храпа.
Гийас ад-Дин поднял пиалу с вином и, видя в ней неведомое другим, сказал:
— Могила моя будет расположена в таком месте, где два раза в год северный ветер будет осыпать меня цветами…
— А? Какие цветы? — хриплым спросонья голосом проворчал эмир.
— Груши и абрикосы, — ответил Хайям.
3. БАЛАГАНЩИК
Четыре муэдзина стояли на вершине минарета, прижавшись к узорчатой медной решетке. Огромным цветистым ковром под ними расстилался город. Он был подобен сну — все краски, запахи и формы смешала умелая рука создателя внутри стобашенной стены. Муэдзины смотрели на восходящее солнце, но свет умирал в их белых рыбьих глазах, как факел, брошенный в колодец.
Отдышавшись от долгого восхождения по каменным виткам лестницы, трое и тот, кто подал сигнал хлопком ладоней, закричали:
— Аллах акбар! Свидетельствую, что нет бога, кроме аллаха! Свидетельствую, что Мухаммад — посланец аллаха! Идите на молитву! Идите к спасению! Аллах акбар! Ля иллях илля ллах!
Пронзительные звуки еще не успели раствориться в городском шуме, а четверо набрали воздух в сморщенные мехи легких и повторили призыв к молитве.
— О проклятые! Пусть милосердный аллах переломает вам ноги, каждую в трех местах! — проворчал Хайям и, подтянув сползшие шальвары, повернулся на правый бок.
