— Ты еще поплачь! — сердито фыркнул Акимыч, и так же сердито задвигал бровями, протестующе отхлебнул горячий сладкий чай.
Но знал Акимыч — современные охотники жалостливы… а может, просто бережливее, разумнее старых, воспитанных во времена, когда тайга была щедрее и богаче. А попросту говоря, когда ее не так страшно вычерпали и изгадили. И симпатии сейчас не его стороне, на стороне Андрея.
— А я так думаю, мужики… Раньше медведь был просто зверь и зверь. В лесу жил, человека боялся. В тайгу мало людей ходило, а кто ходил — тот по делу ходил, и тот в тайгу ходить умел. Ну, а сейчас? С тыща девятьсот девяносто первого года? Кто в тайгу пошел?
Охотники молчат, задумались.
— Ну то-то…
— Ты их не осуждай, Василий Акимович. С перестройки, будь она неладна, обнищал народ. Ты же знаешь, в иных деревнях вообще работать негде…
— Я знаю деревню, где с 1994 года зарплату не выдают. Чем им детей кормить, Акимыч? Народ потому и кинулся в леса — добывать весной папоротник, летом ягоды, потом грибы, кедровый орех… От хорошей ли жизни? — Володька обвел всех взглядом, почти как Андрюха. — Так они хоть что-то, да получат…
— Истощают тайгу, мы не спорим. Брусничники как вытоптали, смотреть страшно! А почему?! Ты сам знаешь, почему — брусника дороже всего! — Это подлетел уже Кольша.
— Да понимаю я это! — Акимыч даже ладонью хлопнул по столу от нетерпения. — Не ругаю я никого, мужики, что взъелись?! Но смотрите — еды медведю стало меньше, беспокойства куда больше, так? Везде люди ходят, везде лезут, где есть ягода, гриб есть, орех. Так? И какие люди ходят, а? Которые тайги не знают, верно? Которым дальше огорода не ходить бы. Тот же Вовка Потылицын… Он куда потащился? Зачем?
Молчание. Охотники чесали в затылках, только Кольша тер переносицу указательным пальцем. Правду сказал старый Акимыч, ох правду! И медведям жить стало труднее, когда в тайгу хлынул поток людей. Когда кормиться от тайги стало необходимостью для брошенных на произвол судьбы, на глазах нищающих людей. Когда в лесных деревушках женщинам нечего было поставить на стол, кроме картошки из огорода и грибов, ягод из леса… А у кого не было этого, тот порой начинал голодать в самом полном смысле этого слова. Так, как голодали люди в войну, или в годы коллективизации.
— Те, кто в лес пошли, это же кто? Хуже туристов, прости господи! Это же кто? Кормовая база для медведей, вот кто!
Мгновение спустя раздался такой хохот, что казалось, сейчас обрушится крыша дома, а из другой комнаты прибежала супруга Акимыча, — дикий хохот буквально выбросил ее, бедную, из кровати.
— Да-а… Это ты хорошо, Акимыч, использовал умное слово! У Товстолеса научился! — радовались от души охотники. Со всеми улыбался и Акимыч.
— Умное слово приятно бывает использовать… Эти люди, что хлынули в лес, говоря по науке — пищевые конкуренты медведям. И сами они — для них кормовая база… Легкая добыча, одним словом. А померло в лесу их сколько? Ну ладно, Вовка Потылицын — у него голова пробита, живот порван, тут все ясно. А Вася Милов? У него сердце было больное. Ушел в лес по ягоды, и сгинул. А Витальевна? Ушла по ягоды, и не нашли. Может, медведь задрал, а может быть, и сама померла. А медведь падаль ест…
Теперь слова Акимыча падали в напряженную тишину. Правильные слова говорил Акимыч, верные. Про обнищание людей, про дикую глухую нищету сибирской деревни старались не думать — что толку? Бессмысленно рвать душу, если не можешь ничего исправить. Но ведь и сказать когда-то надо о наболевшем. И если с ним, наболевшим, связана проблема — то и назвать вещи так, как они называются, а не лукавыми окольными словами. А ведь прав Акимыч, ох как прав…
— Кто скажет из вас, сколько с тыща девятьсот девяносто первого медведь трупов по тайге нашел и сожрал? Или сколько умирающих добил? Сейчас можно вообще найти такого зверя, что человека не пробовал? А что с тем происходит, кто пробовал — вы знаете…
И опять охотники молчали, нехорошо отводили глаза. Опять Акимыч заговорил о том, что знают все, но обычно вслух не говорят. Не потому, что это страшная тайна… А потому, что говорить об этом неприятно, нехорошо… О том, как появляются хищники-людоеды, говорено и написано много. Ученые справедливо вывели закономерности, объяснили все природные механизмы: тут и старый, больной зверь, позарившийся на легкую добычу. Тут и самка, которая кормит детей человечиной, с детства приучает их быть людоедами. И вырубка леса, когда звери лишаются привычной пищи. Не пишут и не говорят об одной малости… что человечина вкуснее — она сладкая. Для больших кошек, тигров и львов, это не имеет особого значения — они к сладкому равнодушны, им все равно. Вот леопарды любят сладкое, им нравится. Это хорошо знали, кстати говоря, некоторые индусские магараджи, готовившие боевых леопардов в своих зверинцах.
Ну, а медведь — животное всеядное, и дрессировщики прекрасно умеют заставлять делать любые трюки медвежат, приманивая сахаром зверенышей. И взрослый медведь, попробовавший человека, хочет получить именно этой еды… Охотники все это знали, естественно. Красиво же все свел Акимыч, и свел верно, убедительно, крыть нечем.
Помолчали, не глядя друг на друга. Видать и правда, изменились медведи за последние десять лет; не только поумнели, а выходит — сами мы наделали из них самых заклятых людоедов. В молчании, под сопение дующего чай Акимыча, прозвучало:
— Ну и что думаешь делать, Акимыч?
Ага, и Кольша признал правоту старика… Совета спрашивает. Хорошо! Можно уже что-то делать.
— Я так понимаю — защищать нас никто не придет. Что, из города войска пришлют?
Тут опять раздался взрыв дружного смеха, хоть на этот раз потише первого случая. Не заливистый хохот, а скорее невеселое «хе-хе…». Потому что понимали охотники — даже если спустятся с неба инопланетяне и начнут пить человеческую кровь по лесным деревушкам и городкам в Саянах, никто в Красноярске и не почешется. Тем более из-за медведей… да и не поймет никто в городах, что происходит с медведями. Товстолес и Михалыч не в счет, такие редки, и таких власти не слушают, властям ведь главное — самим наворовать. Все это понимали охотники, признавая и принимая простой беспощадный закон — рассчитывать им только на себя.
— А коли защищать никто не будет, то выходит — самим защищаться, я это так понимаю.
Вот и подошел Акимыч к главному. Правильно подошел, убедительно.
— То есть мы так понимаем, надо мобилизацию объявлять?
Ага. Володька сказал «мы»! Значит, и правда готовы. И Акимыч веско завершает:
— Мобилизацию мне вести никто не поручал, и вам тоже не поручит. Поднимать людей надо на добровольной основе. Нас, охотников, сколько в деревне? Двенадцать? Во-от, уже сила. Да мужиков с ружьями сколько?
— Если с нерегистрированными стволами, то считай, почти все, — это Володька.
— А нам сейчас все равно, законные стволы или незаконные… Они стволы, это главное. Выходит, больше сотни стволов, верно?
— Все не пойдут…
— Всех и не надо. Двадцать пойдут — хорошо! Нам главное пример подать… Показать, что делаем, что лес очищаем. Остальные посмотрят — и тоже за нами пойдут!
И Акимыч завершает так же понятно, продуманно, как и всю эту речь:
— Я так думаю, сельский сход собирать надо. Так прямо и собирать: мол, охотничья ячейка собирает.
— В смысле, Общество охотников и рыболовов?
— Ты у нас председатель, Андрюха, ты лучше все изобразишь. Если согласен — ты и делай, созывай.
Хитрый все же человек Акимыч! Никак не мог бы сказать после этого разговора Андрюха, сиречь Андрей Сперанский, что он не согласен с остальными. Значит, пойдет собирать…
И тут замычал Федор Тихий. До сих пор он сидел на полу, по-турецки скрестив ноги — так любил.
Сидел и слушал, как обычно, и никто не мог припомнить, чтобы он начал вмешиваться в разговор. А тут Федор встал и замычал. Мычал и размахивал руками, не соглашался с решением.
