раненый беспомощен, его надо охранять, даже поить, а в лесу явно кто-то появился…
Саша Хлынов не сумел бы объяснить, по каким признакам он понял, что кто-то за ним наблюдает. Просто наступила темнота — и вместе с нею пришло навязчивое, постоянное ощущение взгляда в спину, неотвязное чувство затаившейся рядом опасности. Это не имело ничего общего с неврозом горожанина, боящегося в лесу собственной тени. В отличие от горожанина Хлынов знал совершенно точно — кто-то есть в лесу, кроме него. Этот «кто-то», разумный и сильный, лежит, сидит или стоит недалеко, в нескольких десятках метров от него. Достаточно далеко, чтобы не достал свет никакого костра, достаточно близко, чтобы видеть и слышать Александра.
Саша развел огонь повыше, сложил кучу валежника, чтобы не ходить за топливом по темени, а сам сел, прислонившись к стволу кедра. Прямо перед ним был костер, а за костром лежал Константин на груде ветоши.
— Зачем огонь? За нами уже пришли?
— Спи, спи…
— Зачем ты палишь костер, Сашка? Они уже пришли за нами, да?
— Пока не пришли, и жив буду, никто не придет.
— Ладно, это ерунда… Вот что сталось с ребятами, как ты думаешь?
— Да спи ты! Что впустую разговаривать! Вот завтра потащу тебя на дорогу… (проселочная дорога, а на ней ГАЗик Кольши, до него километров пятнадцать).
— Тебе не унести меня так далеко, я тяжелый. Да и незачем. Рассветет — ты Сашка, уходи. Ребята пропали, я чувствую.
— Был бы ты здоровый — дал бы я тебе сейчас п-ды.
В таких духоподъемных разговорах прошло часа три или четыре. Бесшумно перемещались созвездия над головой, между кедровыми лапами. Потом Константин все-таки заснул, и Саша Хлынов тоже стал клевать носом, проваливаться в забытье. Раза два он просыпался, с ужасом глядя, что костер почти что прогорел, и тут же подбрасывал сучьев. Пламя облизывало сучья, с ревом поднималось вверх, опят становилось большим. А пока оно еще не выросло, Саша вглядывался в темноту. Никакого движения не зафиксировал он между кедрами, никаких подозрительных предметов. Но Хлынов совершенно точно знал, что кто-то смотрит на него из темноты, кто-то подкрадывается к нему, облизывая дымящийся язык.
Последний раз Саша проснулся, когда костер вовсе не прогорел, пламя было достаточно высоким. Хлынов до боли вглядывался в темноту, смотрел во все стороны. Нет, ничего подозрительного не было, по крайней мере в этот раз. Никто не мог подкрасться к нему незамеченным.
Саша перехватил левой рукой ружье, лежавшее у него на коленях, наклонился, чтобы взять сук и подбросить его в кострище. И тут же что-то подцепило его затылок, и проникая все глубже, причиняя все более жгучую боль, потащило его вперед. Саша пытался одновременно встать и развернуть ружье в сторону этого, что тянуло его за затылок, но не сумел, и его швырнуло лицом вниз, рядом со своим собственным костром. Невероятная тяжесть обрушилась ему между лопаток, вжала в землю, не давала дышать; вопль вырвался из груди Саши; он слышал, как спросил его Константин:
— Уже пришли?
А потом словно живые тиски вцепились в шею с обоих сторон, не получалось дышать, и сам Саша почувствовал, как брызжет кровь из разорванных жил, хрустят позвонки… и последней мыслью было — а почему он не услышал никакого запаха от зверя?!
А Константин прожил еще немного, и даже почти понял, что происходит. Он видел, как медведь убил Сашу и потащил его куда-то в сторону, и видел, как появились в круге света еще два зверя. Один из них, кажется, был как раз тот, за кем гнались. Этот зверь побежал туда, где на дереве развешаны части туши убитого медведя, а на пеньке торжественно стояла его отрезанная голова. Второй зверь тяжело вздохнул, сел возле Константина… Константин видел его выражение — смесь жестокости, презрения, ненависти, брезгливости, интереса. Такое выражение можно было, наверное, видеть на лице белоруса, который впервые видит раненого немца вот так близко, что можно до него дотронуться голой рукой.
Медведь и правда поднял лапу и дотронулся до Константина, до его плеча и головы, но тут же убрал свою лапу. А первый медведь, пошедший к туше, стал вдруг стонать и совершенно по-человечески охать. Когда он подошел, Костя увидел, что по морде медведя катятся крупные слезы. Второй медведь, сидевший возле Константина, стал что-то фыркать и ворчать ритмично, а пришедший вдруг ему ответил. «Да они же разумные! — задохнулся Константин от разгадки. — На кого же мы охотились сегодня?!».
Но думать долго ему не дали, потому что маленький медведь с белым ошейником на горле вцепился в его плечо и поволок. От боли Константин закричал и чуть не потерял сознание. Медведь лапой подцепил его, бросил на спину, а Константин все не мог удержать крика. Зверь встал над Константином, возвышаясь над беспомощным, как башня; лапой он стал вспарывать Константину живот и не остановился, пока живые, пульсирующие внутренности Константина оказались разбросаны вокруг, а тело залила темная кровь. Константин перестал кричать, и зверь остановился, внимательно вгляделся в лицо убийцы своего отца. Посмотрел, потрогал лапой, потряс. Константин застонал, завыл. Медведь фыркнул, замотал головой, потащил умирающего по земле.
Еще два или три раза приходил в себя Константин Донов, и всякий раз видел перед собой кедровый пень, а на нем — отрубленную голову медведя. Это было последнее, что он видел в этом мире — голова старого медведя; вот только с каждым разом костер все хуже освещал эту голову, все слабее. Или это сознание гасло, не так четко фиксировало то, что еще могли видеть глаза?
Глава 25. Путь из болота
Под утро зарядил мелкий дождик. Пришлось волей-неволей вставать, еще до первого света, до белой полоски над горами. Опять жгли костер, таскали чахлые лозы тальника, лишь бы хоть что-нибудь горело.
Сразу стало видно, что люди эти не так уж и молоды. Вчера, когда бежали они, азартно вопили и стреляли, не так это было заметно, даже седина не так заметна была в сочетании со свежими, бодрыми физиономиями. Теперь, после полубессонной ночи, с помятыми морщинистыми лицами растерянно стояли они, эти Володьки, Андрюхи и Кольши, под сеющимся дождем, и сразу стали заметны и седина, и усталость. Сразу стало видно, что эти люди перевалили уж по крайней мере на пятый десяток. Дать настоящий возраст можно было даже Кольше — единственному, у кого пока не вылезло ни одного седого волоска. Тяжко урчали животы, с трудом разминались суставы.
— Эх, что-нибудь бы зажевать…
Володька не стал ждать милостей от природы, побежал вдоль берега островка.
— Пройдусь, посмотрю, что можно отыскать в этих местах…
Сидя на песке, Акимыч подавал какие-то знаки, махал Володьке рукой. Страшновато выглядел Акимыч с этим новым, сумасшедшим взглядом, с вылезшей на щеках седой щетиной. Настолько страшновато, что даже неприятно стало наклоняться к нему, сидящему. Володя пересилил себя, нагнулся, и старик обхватил его за шею рукой, сунулся ртом в самое ухо:
— Смотри, лешаку не попадись!
— Что ты говоришь, Акимыч?!
— Говорю: не попадись лешаку! Он обманет!
— Ладно… Ладно, я ему не попадусь…
Акимыч подмигивал, улыбался, все показывал знаками Володьке, что нельзя попасться лешаку.
С криком метнулась из кустов чайка, и Володька ее застрелил. От звука выстрела чомга высунулась из гнезда, Володька убил и ее. Гнездо дрейфовало метрах в пятнадцати от островка, Володька побежал за лозой подлиннее. На выстрелы уже бежал народ, возникла веселая суета, разборки, кому ощипывать чайку, кому бежать за палкой подлиннее, кому держать Володьку, чтобы он не очень утонул.
Чтобы выцепить птицу, Володьке пришлось в одних трусах войти в ледяную воду по пояс, потом по грудь, и стоя в топком дне, опасаясь провалиться совсем, доставать палкой плавучую кучу, на которой
