первым: Государь, которому он хотел служить всей жизнью своего «опытного странничества» (а в известном смысле он был не менее опытен, чем Распутин), его отверг.
В дневнике за 1912 год Тихомиров снова записал переданные ему слова Императора: «Я ошибся в своих ожиданиях от Тихомирова». И также: «Столыпин мне сказал последний раз по поводу нежелания Государя видеть меня: „Да неужто же Вы не знаете, что Государь разгневан на Вас за статьи о Распутине? Это был с Вашей стороны подвиг, но он очень дорого Вам обошелся“».
Отсюда и пессимистический тон тихомировского дневника (за которым стоят не только настроения его автора, но определенного круга людей, чьей поддержки так не хватит престолу в 1917 году): «…С таким императором ничего, кроме революционной „смуты“, невозможно»; «на престол взошел „русский интеллигент“, не революционного, конечно, типа, а „либерального“, слабосильного, рыхлого, „прекраснодушного“ типа, абсолютно не понимающего действительных законов жизни»; «Будущего нет не только у меня, но и у дела моего. Царя нет, и никто его не хочет… Церковь… да и она падает. Вера-то исчезает….Народ русский!…Да и он уже потерял прежнюю душу, прежние чувства…»И, наконец, как итог всего: «Самого Государя я глубоко жалею. Это, вероятно, несчастнейший человек в России. Нигде поддержки, нигде опоры. В недрах семьи – больная супруга, страшно нервная, и это влечет за собою какой- то ложный мистицизм, а в его результатах – появление ряда личностей, прямо губящих Трон. Ведь Григорий не первый. Был Филипп, был Папюс. И разговоры, – вероятно, на большой % прямо врагов Трона, разносят по России тысячи сплетней, вероятно, и клеветы. Всё это накопляет впереди – черные тучи. А Государь не находит сил положить этому конец. По-видимому, он много понимает, много знает, но что из этого, если не хватает воли? А России теперь нужен вождь, гигант. Без этого она не может подняться. <…>».
Стоит также привести еще одну обширную выписку из дневника Тихомирова, относящуюся к Распутину. Здесь Тихомиров ссылается на мнение своего хорошего знакомого Алексея Александровича Нейдгарта, служившего в ту пору в Синоде:
«…он (Нейдгарт. –
Он, конечно, укорял иерархию в недопустимом сервилизме[15]. Он говорил, что прямо спросит Никона, каков же был его голос при хиротонии [16] Варнавы? Не знаю, спросил ли. <…> Пока Нейдгарт еще верил в созыв Собора и не потерял надежды, что Столыпин прозреет и произведет реформу Думы, – он еще был философски спокоен. Между прочим он постоянно и мне внушал (даже надоедал), чтобы я подал записку Государю об этих двух реформах. Но я ему долго не говорил, что я это и без него сделал, и что сверх того – из-за статей о Григории Распутине – потерял даже и ту небольшую дозу благоволения, которой, по-видимому, пользовался. Это мне положительно заявил сам Столыпин. Впоследствии я должен был открыть Нейдгарту эту тайну, чтобы он не докучал мне безполезными настояниями. Ну, конечно, мой личный эпизод дело маленькое. Мое мнение для Государя Императора, при благоволении или неблаговолении – во всяком случае не могло иметь заметного значения. Есть куча лиц, которым он неизменно благоволит и которых мнение, совершенно справедливо, оставляет без внимания. И дело не во мне, а в общем ходе событий, который для Нейдгарта все более сгущал сумрак нашей эволюции и погашал всякие лучи надежд на лучшее, с его точки зрения. В результате – в 1913—1914 году Нейдгарт проникся полным пессимизмом и стал быстро дряхлеть даже физически. Он несколько раз говорил мне: «Нас ждет страшная катастрофа. Я даже не знаю, в чем именно она выразится, но Россия рухнет. Я это так ясно вижу, что мне кажется, как будто эта гибель уже совершилась». Он говорил как будто в каком-то созерцании, с такой уверенностью, что невольно пугал меня. <…>[17]».
Параллельно с монархическими «Московскими ведомостями» атаку на Распутина повела кадетская «Речь», а за ней и другие либеральные газеты. Как пишет А. Амальрик:
«С 20 мая по 26 июня 1910 года в „Речи“ за подписью „С. В.“ появилось десять статей о „преступном старце“, с упоминанием епископа Феофана, „жертв“ Распутина, двенадцати „сестер“ в Покровском – все с преувеличениями, путаницей и без доказательств. Одновременно газета писала, что даже по отзывам недоброжелателей Распутин „удивляет всех своим внутренним даром откровения раскрывать людям то, что с ними происходило, и предсказывать будущее“. Он – „человек убежденный… строгий и последовательный в своем учении“, которое заключается в том, что плоть не может быть критерием греха, но через нее можно достичь религиозного подъема и откровения, так, присутствуя голым среди голых женщин, Распутин вызывает в себе действительно мистический экстаз. Главной же целью газеты было намекнуть на связь Распутина не только с крайне правыми, как Гермоген и Илиодор, но и с неназванными „высокопоставленными лицами“. Острие антираспутинской кампании поворачивалось против этих „лиц“, то есть против царя и царицы, а затем и против всей государственной системы. Распутин из реального человека превращался в легенду».
О том, как реагировала публика, можно прочитать в уже упоминавшемся дневнике А. В. Богданович, которая прилежно аккумулировала все слухи:
Слышала, что в Царском Селе все служащие во дворце возмущены против «Ефимова» его нахальством, поведением, но сильную поддержку он имеет в самой царице. Этого дрянного человека допускают во всякое время во дворец. Когда появилась статья о нем в «Петербургском листке», нянюшка цесаревича, Вишнякова, показала ее царице, но за это получила строгий выговор с угрозой, что ее выгонят. Даже страшно подумать, какое там самообольщение. Недели три назад приехал с докладом Столыпин и прождал полчаса, так как в это время хозяин находился у жены, у которой в спальне сидел этот «блажка». Когда слуга хозяина стал ему говорить, что это – распутный мужик, что горько думать, что хозяин с ним говорит и проч., он получил ответ, что хозяину очень тяжело слушать, что он неверующий, что кощунствует и проч. Так прочно уверовали хозяева Царского в этого «блажку». <…>
Несколько горничных были оскорблены этим «блажкой». Одна из них должна родить, и он открыто говорил, что «Аннушка» (то есть Вырубова) ее ребенка возьмет к себе. И такой человек принят, сидит вместе с хозяином и с ним запанибрата беседует, даже дает ему свои советы!
И это творится в XX веке!»
С этого простодушного и ядовитого восклицания начался знаменитый распутинский «пиар», кампания по дискредитации Григория Распутина, а заодно – или прежде всего – Императорской Четы. Во дворце забеспокоились. В воспоминаниях управляющего комитетом по делам печати в Департаменте полиции А. Бельгорда говорится о том, что вскоре после начала газетной кампании Император выразил премьеру недовольство. Он писал, что «ему, наконец, надоела газетная травля Распутина, что никому не может быть дано право вмешиваться в его, государя, личную жизнь, и что он требует, чтобы этому был положен конец».
Столыпин вызвал Бельгорда, но тот возразил, что это указание не может быть выполнено из-за отмены предварительной цензуры в России. «Даже если бы в газетных статьях о Распутине заключались признаки преступления, мы лишены возможности помешать частичному распространению этих газет, так как арест на газеты может быть наложен только после выпуска их из типографии, а потому известное количество номеров все же успевает разойтись». Тогда было решено собрать редакторов крупнейших газет («Новое время», «Русское слово», «Гражданин», «Речь» и др.) и повлиять на них, чтобы они «закрыли» распутинскую тему. Некоторое время так и было, но очень недолго.
