Встревоженная, Фанфара сразу встала, увидев, что Габи возвращается одна. Габи знала, что титанида видела, как они уходили вдвоем; вероятно, она даже догадывалась, чем они намеревались заняться — там, под дождем. И Габи решила успокоить Фанфару, пока та не перешла к выводам.
— С ней все в порядке. Мне, по крайней мере, так кажется. Ее прихватил припадок, и от моей помощи она отказалась. Мы сможем забрать ее, когда настанет время выступать. Ты куда?
— Принести ее сюда, в палатку! Куда же еще?
— Сомневаюсь, что она это оценит.
Фанфара бросила на Габи такой гневный взгляд, какого ее пока еще ни одна титанида не удостаивала.
— Вы, люди, можете играть в свои пошлые игры, — презрительно фыркнула она. — А я не желаю. Ни по ее правилам, ни по твоим.
Робин увидела, как сквозь стену дождя над нею склоняется Фанфара. Так, значит Габи выслала кавалерию. Это, по крайней мере, было очевидно.
— Я пришла сама, — сказала титанида, выдергивая Робин из грязи. — Независимо от того, какие человеческие идеи ты пытаешься отстаивать, этот безумный акт должен быть подавлен, потому что никакое человеческое содействие тебя отсюда не вытащит.
— Положи меня на место, лошадь педальная, переросток чертов, — попыталась сказать Робин, но из горла вырвалось лишь презренное бульканье и карканье. Нижняя челюсть безвольно отвисла.
— Я о тебе позабочусь, — нежно проговорила Фанфара.
Робин была спокойна, пока Фанфара укладывала ее поверх спального мешка. Прекрати бороться, подчинись, выжди — и, в конце концов, победишь. Сейчас ты беспомощна, но можно достать их потом. Еще будет время.
Фанфара вернулась с ведерком теплой воды. Она вымыла Робин, растерла ее полотенцем, обращаясь с ней будто с дефектной механической куклой. Затем натянула на нее расшитое совершенство ночной рубашки. Робин, должно быть, весила для нее не больше комка бумаги, раз Фанфара одной рукой аккуратно засунула ее в спальный мешок. И не забыла заботливо подоткнуть его у Робин на шее.
А потом титанида запела.
Где-то глубоко-глубоко в горле у Робин вдруг собрался теплый комок. Это ее испугало. Когда тебя вот так подтыкают, купают, одевают — это же страшный урон для достоинства. Ей следовало бы собрать еще больше гнева, сочинить испепеляющий словесный демарш, который она обрушит на проклятую тварь, как только вновь овладеет своим телом. А вместо этого она чувствовала внутри удушающе-теплый комок давно позабытых чувств.
Немыслимо было плакать. Стоит только раз этому поддаться — и уже никогда не будешь свободен от самосожаления. Это был самый большой страх Робин — такой большой, что она даже редко могла его назвать. Бывали минуты, когда она плакала. Но то было в полном одиночестве. Проделать же это, когда кто-то был рядом, она просто не могла.
И все же в каком-то смысле она была здесь в одиночестве. Фанфара сама сказала. Человеческие правила, представления Ковена здесь применять не следовало. Кроме того — Ковен никогда не требовал, чтобы она не плакала. Это диктовалось лишь ее собственной насильственно прививаемой дисциплиной.
Робин услышала стон и поняла, что он исходит из ее горла. А из уголков глаз уже сочились слезы. Теплый комок было никак не проглотить. Он должен был выйти наружу.
Робин сдалась, горько зарыдала — и вскоре заснула как дитя на руках у Фанфары.
Крис лежал на своем спальном мешке в проклятом полусвете и весь трясся. Многие часы казалось, что приступ уже надвигается — и тем не менее он все никак не приходил. Или уже пришел? Как Крис рассказывал Габи, не ему было судить, в «эпизоде» он или не в «эпизоде». И все же это было не совсем так. Да, начнись у него приступ, он этого не узнает, для его разума все будет казаться совершенно разумным — для его разума, подобного машине с изношенными шкивами и погнутыми шестернями. Но в этом случае он не будет лежать тут и исходить холодным потом.
Крис сказал себе, что все из-за света и бьющего по крыше палатки дождя. Свет вообще был сущим мучением. По тому, как он сочился сквозь стенки палатки, должно было быть либо раннее утро, либо ранний вечер — короче, или пора просыпаться, или слишком рано, чтобы спать. А в нормальную ночь проклятый свет переходить упорно не желал.
Криса поразило услышанное — тихие песни титанид, треск и щелчки костра. Потом кто-то подошел к его палатке, постоял, отбрасывая тень на стенку, — и удалился. Позднее он слышал разговор и то, как люди куда-то уходили и возвращались.
А теперь приближался кто-то еще. Такую большую тень не отбросить даже самой Фее.
— «Тук-тук».
— Заходи, Валья.
Титанида захватила с собой полотенце и, пока она просовывала в палатку голову и торс, то воспользовалась им, чтобы вытереть грязь с передних копыт. Только потом она ступила на брезент. То же самое Валья проделала с задними ногами, немыслимо изгибаясь и наклоняясь, прежде чем поднять каждую ногу, да еще умудряясь при этом почесать себя за ухом. Самое удивительное — что неловкой она за всю процедуру никак не выглядела. На ней был фиолетовый дождевик, который сам по себе был чуть ли не с палатку. К тому времени, как она его сняла и повесила на крючок у двери, Крис уже успел разжечь в себе непомерное любопытство касательно цели ее визита.
— Ничего, если я зажгу лампаду?
— Да, давай-давай.
Палатка была вполне титанидского размера — в том смысле, что Валья могла в середине ее стоять прямо, и вдобавок ей хватало места, чтобы повернуться. Лампада отбрасывала на титаниду загадочные тени, пока она не сняла ее с шеста и не уселась, сложив под собой передние ноги.
— Я ненадолго, — сказала Валья. — Собственно, может, мне вообще не следовало приходить. Но, так или иначе, я пришла.
Если она намеревалась заинтриговать Криса, то лучшего способа сыскать не могла. Руки титаниды нервно теребили сумку — и Крису тяжко было на это смотреть. Большими пальцами она непрестанно дергала края, вытягивая сумку, будто резинку на плавках.
— Я очень расстроилась, когда узнала, что ты… что ты и правда не помнишь те сто оборотов, что мы провели вместе после того, как я наткнулась на тебя, идущего куда-то неподалеку от Лестницы Сирокко после твоего Большого Пролета.
— А сто оборотов — это сколько?
— Чуть меньше четырех суток по вашему счету. Один оборот — шестьдесят одна минута.
— Довольно долго. И что — мы хорошо провели время?
Валья взглянула на него, затем снова принялась теребить свою сумку.
— Лично я — да. Ты говорил, что ты тоже. Меня вот что встревожило. Ты мог подумать, что я использовала тебя как талисман на удачу, как я сказала, когда ты только-только пришел в чувство.
Крис пожал плечами.
— Ну и что такого? Если я все-таки принес тебе удачу, то я очень рад.
— Дело не в этом. — Валья прикусила нижнюю губу, и изумлению Крису не было предела, когда он увидел быстро утертую слезу. — Пусть Гея меня проклянет, — простонала титанида, — если я смогу как надо об этом сказать. Я даже не знаю, что пытаюсь сказать, кроме того, что я страшно тебе благодарна. Пусть даже ты ничего не помнишь. — Порывшись в сумке, она вынула оттуда какой-то предмет, который затем вложила в руку Крису. — Это тебе, — сказала она, а потом встала и вышла из палатки раньше, чем он успел понять, что случилось.
Потом Крис раскрыл ладонь и увидел титанидское яйцо. Цвета оно было в основном желтого — как и сама Валья. Но мелькали там и черные завихрения. На твердой поверхности имелась надпись — крошечными, затейливыми английскими буквами:
ГЛАВА XIX
