посланца Господней воли. Лютер даже не потрудился обломать стрелу, как и не оторвал рук от бедер.
Одна феминистка с факелом в руках поспешила к мосту. Факел она бросила в масло, разлитое там при первом слухе о появлении Лютера и его банды в Беллинзоне. Между Лютером и Кварталом взметнулась стена огня. Женщина поспешила обратно в укрытие.
— Дитя выло хлинешено в шие хешто вного... нешколько овелотов нажад. Вагине хотъевно шие дитя. Вагиня щедло вождашт той, котолая укажет, где найти то дитя. Выходите, выходите шуда, ищите вилошти Вагини!
Но никто к «вилошти Вагини» интереса не проявил. Лютер ничего другого и не ожидал, но такое отношение все равно его разъярило. Он взвыл. Потом принялся выкрикивать в сторону горящего моста непристойности, вертеться волчком и топать ногой — той, что подлиннее, — по доскам пристани. Вскоре из его глаза потекла кровь, а из разверстой стороны лица — смесь слюны с черной мокротой. Перед его сутаны потемнел у бедер. Сила была возложена на него, и сила эта все нарастала. Он рухнул на колени, простер руки к небесам и запел:
Белая тхел-хел-дыня шутъ Вог наш!
Щит и веч хлаведныя;
Хлеломит он угнетателя жежл
И оделжит хаведы хлавныя!
Стих за стихом лишенный музыкального слуха жрец выкрикивал гимн бессвязным, шепелявым басом, а там, где не помнил слов, — просто дико ревел. Слова, впрочем, ничего здесь не значили. Значила сила, и Лютер чувствовал ее на себе, как бывало несколько раз после его воскрешения. Он вытянулся в струнку, вспомнив те дни, когда читал проповеди со своей кафедры. Те дни он был едва ли не громовержцем — и все же ничего похожего на сегодняшнее не случалось. Гея будет им горда. Позади Лютера зашевелились даже изъеденные червями зомби. Скулили, словно пытаясь запеть. Их вялые языки свешивались из жутких пастей и переваливались из стороны в сторону, когда покачивались их тела.
И вот она вышла, единственная феминистка — встала и отбросила свое оружие. Улыбка ее была просто бессмысленной дырой на лице, а глаза горели как у безумной.
Феминистки завизжали. Они начали орать еще когда Лютер завел свой тошнотворный гимн, а теперь удвоили усилия. Кричали они не от страха — хотя каждая была напугана до глубины души. Нет — просто такая тактика помогала отвести Силу. Раздавалась какая-то многоголосая, поразительная песнь, на манер, наверное, тех, что исполняли, арабские воительницы или плакальщицы. Многие заткнули себе уши воском или ватой, желая защититься по примеру спутников Одиссея. Лютер только расхохотался таким потугам, зная, что это ошибка. С заткнутыми ушами женщины становились еще уязвимее, ибо так они не слышали общего вопля — этого звука солидарности, служившего единственной защитой против Лютера и ему подобных.
Женщина шла вперед. Стрела последовала за ней, но рука лучницы слишком дрожала, чтобы направить ее в цель. Промах, еще один. Третья погрузилась в спину женщины. Та задрожала, но шла дальше.
Феминистки стреляли не из презрения и не потому, что считали свою сестру предательницей. Нет, слишком хорошо они знали, как Сила Лютера способна затуманивать женские головы. И стреляли просто потому, что смерть в данном случае была для женщины милосердной альтернативой.
Жловный влаг вледить нав хоклялся,
Вот шо штлахов и дохлештъю вштает он на витву.
Нет на Жевле еву лавного!
Женщина шла прямо в огонь.
Еще две стрелы вонзились в нее. Она упала на четвереньки, и волосы ее вспыхнули, словно сухой трут. Обугливаясь на глазах, женщина продолжала ползти. Ничего не видя и не слыша, попыталась подняться на ноги, но горящая доска сломалась под ней. Женщина упала навзничь и скатилась с моста в смрадную воду.
Феминистки вырвались из своих укрытий и ринулись вперед, закрывая лица от жара пламени и его собственного мерзкого вида. Некоторые делали Лютеру рога, что еще больше его позабавило. Неужто они и впрямь думают, что, если они выставят вперед мизинец и указательный палец, это их защитит?
Зацепив тело своей сестры веревкой, они вытащили его на пристань. Женщина была еще жива, но, даже будь она мертва, сестры бросились бы за ней с еще большим рвением. Теперь она могла умереть и имела шанс остаться мертвой.
— Вог ваш хокалает! — выкрикнул Лютер, затем повернулся к своему воинству. — Андрей! Иоанн! Фаддей! Фил... Иуда! — Пятерка зомби выступила вперед, включая Филиппа, чье смутное сознание не позволяло решить, вызвали его все-таки или нет. Лютер раздраженно махнул ему, делая знак отступить. Именно этим четырем Лютер всегда доверял ответственные задания, и причина секрета не составляла. В именах всех прочих присутствовала буквы 'Б', 'М' или 'П'. 'Ф' и 'Р' Лютер еще кое-как выговаривал. Имена же двух третей его учеников оказывались для него непроизносимыми скороговорками.
— Наштухайте на невелных, — приказал он им. — Ходавите глешников! «В хлавенеющем огне швелшитца отвщение не хожнавшив Вога и не хоколяющився влаговештвованию Гошхода нашего!» Второе Фешшалоникийцав! Один! Вошевь! Вхелед, вой ученики!
Лютер смотрел, как все четверо идут в огонь. С ними все кончено, однако вначале они нанесут некоторый вред. Апостолы уже ощетинились стрелами, на которые не обращали ни малейшего внимания, — как и на то, что горят. Какое это имело значение, раз они уже были мертвы?
Бывший пастор Лундквист отвернулся от зрелища. Боли он уже не чувствовал, и ничего похожего на сомнение тоже, но порой в него закрадывалось чувство, заставлявшее его шарить в потемках. Примерно так мог шарить в потемках слепой, глухой и четвертованный. Прежде всего Лютера тревожило, что от него к своему разрушению уходит Иуда. Пожалуй, это был уже двадцатый потерянный им «Иуда». Что-то всегда заставляло Лютера выбирать Иудами самых крупных, сильных и менее разложившихся рекрутов. Что, он не знал.
Было и что-то еще. Как ни пытался, Лютер не мог извлечь из себя даже самое туманное представление, кто такие фессалоникийцы.
Лишь привычка вывела Лютера в предместья города — к тропе, что вела к старому кладбищу. Он не ожидал ничего найти.
Но ему пофартило.
Там оказались шесть погребальных костров, которые еще предстояло возжечь, — и даже недавно взрытая почва. Приближение Лютера очевидно отпугнуло могильщиков, которые намеревались сжечь трупы. А разве можно здесь было кого-нибудь по-настоящему схоронить?
Двумя вещами, по поводу которых в Беллинзоне соглашались почти все, были смерть и безумие. Безумных оставляли в покое, пока они не буйствовали. А мертвецов поскорей сжигали. Перед лицом смерти преобладало перемирие — единственный пример общности духа, какой когда-либо проявлялся в Беллинзоне. Все помогали доставлять мертвецов на кладбище, где их сжигали по обычаю, взятому у живших на берегах Ганги индусов.
Так было не всегда. В городе, где девяносто процентов жителей никаких родственников не имели, трупы просто игнорировали. Они могли гнить сутками, пока кого-нибудь не охватывало такое отвращение, что он пинком сбрасывал тело в воду и позволял ему утонуть.
Но затем трупы начали всплывать, лезть через борта лодок и таиться в укромных уголках. Тогда бдительные и феминистки организовали похоронные ритуалы.
Погребение ничего хорошего не принесло. Мертвецы выползали из могил. Единственным верным методом стала кремация.
— Но для этого нужно шпелва лажжечь огонь, — принялся зубоскалить Лютер. — Плинешыте вне тела, — приказал он оставшимся апостолам. Порывшись в грязи, Варфоломей и Симон Петр явились с расчлененным трупом. Кто-то, похоже, решил, что сможет так поломать систему, но Лютеру лучше было знать. Даже такое было во власти всемогущей Госпожи.
Трупы оказались самые что ни на есть свежие, не считая одного, пролежавшего уже пару суток. Один был в белом саване — богатей, учитывая цены на ткань в Беллинзоне. Остальных оставили голыми. Распоров ткань на физиономии богатея, Лютер сразу понял, что это Иуда Искариот.
Он ввел себя в легкое исступление. Оно и близко не походило на то священное буйство, что он обрушил
