— Ага.
— Когда?
— Когда соврешь.
Мысли текли вяло, будто клей, но что-то в ее взгляде заставило Конела напрячься.
— А как узнаешь, что я лгу? — спросил он.
— Да, задача не из легких, — признала женщина.
Достав нож, она повертела им у Конела перед глазами. Затем несильно провела им по его ноге. Боли не было, но кровяная черточка появилась. Она снова показала ему нож и стала ждать.
— Острый, — отважился Конел. — Очень острый. Женщина кивнула и отложила нож.
Вынув изо рта сигару, она стряхнула пепел и подула так, что кончик яростно засветился. Этот сияющий кончик Сирокко задержала в нескольких миллиметрах от ноги пленника.
На коже вскоре вздулся волдырь, и теперь Конел почувствовал боль; на нож это было непохоже.
— Да, — выпалил он, — да-да, я уже все понял.
— Не-а. Ничего ты не понял. — Она прижала окурок прямо к ноге.
Конел попытался, как мог, шевельнуться, но тут откуда-то сзади выползла рука титаниды и намертво прижала ногу. Закусив губу, Конел отвернулся; но глаза его словно влекло к тому месту. Он закричал. Кричал он долго, но боль нисколько не слабела.
Даже когда Сирокко убрала окурок — через пять минут? через десять? — боль никуда не делась. Конел долго и беспомощно рыдал.
Наконец он смог снова туда взглянуть. На коже остался черный кружок около дюйма в диаметре. Конел посмотрел на Сирокко, а она опять с каменным лицом за ним наблюдала. Он страшно ее ненавидел. Ни разу в жизни он не испытывал такой ненависти, как тогда.
— Всего двадцать секунд, — сказала Сирокко. Конел снова зарыдал, когда понял, что она говорит правду. Потом попытался кивнуть, попытался сказать, что он все понимает, что двадцать секунд это очень недолго — но не смог совладать с голосом. Сирокко ждала.
— Пойми вот что, — сказала она. — Нога довольно чувствительна, но это не самая деликатная часть твоего тела. — Конел затаил дыхание, когда она быстро провела окурком у него перед носом, — впрочем, достаточно медленно, чтобы он смог почувствовать жар. Затем женщина неспешно повела ногтем от его подбородка к паху. До этого Конел чувствовал слабое жжение, а когда рука замерла, почуял запах паленых волос.
Когда Сирокко, так и не приложив там окурок, убрала руку, до Конела вдруг дошла поразительная вещь. Он перестал ее ненавидеть. Тоскливо было наблюдать, как ненависть уходит. Больше у него ничего не оставалось. Раздетый догола, он страдал от боли во всем теле, а эта женщина собиралась еще его мучить. За ненависть можно было бы уцепиться.
Джонс опять сунула сигару в рот и зажала ее в зубах.
— Начнем, — процедила она. — Так какая сделка у тебя с Геей?
Тут Конел снова зарыдал.
Пытка продолжалась бесконечно. Самое ужасное было то, что правда его не спасала. Конелу казалось, что Джонс принимает его за кого-то другого.
Она еще дважды жгла его окурком. Прикладывала сигару не к черному пятну, где нервы были убиты, а к влажным распухшим краям, где все кричало от боли. После второго раза Конел, отчаянно сосредоточиваясь, решил говорить то, что она хочет услышать.
— Если ты не виделся с Геей, — сказала Джонс, — с кем же ты тогда виделся? С Лютером?
— Да. Да, с Лютером.
— Нет, врешь. Не виделся ты с Лютером. Так с кем? Кто тебя послал? Кто приказал меня убить?
— Лютер. Клянусь, это был Лютер.
— А Лютер-Жрец?
— ...кто-кто?
— Опиши его. Как он выглядит?
У Конела не было ни малейшего представления, как выглядит Лютер, зато он уже многое уяснил о ее глазах. Они были далеки от невыразительности. Конел читал в них тьму всякой всячины и вполне мог считать себя лучшим в мире специалистом по глазам Сирокко. Вот в них мелькнуло выражение, за которым должна была последовать боль и запах горелого мяса. Конел быстро заговорил. Уже на половине описания он понял, что изображает злого колдуна из «Золотых лезвий», но продолжал тараторить, пока Джонс не ударила его по лицу.
— Ты никогда не видел Лютера, — сказала женщина. — Кто же тогда? Может, Кали? Блаженный Фостер? Билли Сандей? Святой Торквемада?
— Да! — возопил Конел. — Все они, — с запинкой добавил он.
Джонс покачала головой, и Конел, словно издалека, услышал собственное хныканье. Теперь она решила это проделать — это ясно читалось в ее глазах.
— Сынок, — грустно проговорила она, — ты мне лгал. А ведь я предупреждала тебя не лгать. — Вынув изо рта сигару, она снова на нее подула, затем повела ее по направлению к его паху.
Конел аж глаза выпучил, силясь проследить за окурком. Когда накатила боль, она оказалась еще страшнее, чем он мог вообразить.
У женщины и титаниды ушло немало сил, чтобы вернуть его к жизни, ибо он предпочитал оставаться мертвым. У мертвого ничего не болит... ничего не болит...
Но Конел очнулся — и все к той же знакомой боли. Удивило его лишь то, что не болело... там, внизу. Несчастный даже не мог мысленно назвать то место, которое ему выжгли.
Джонс снова на него смотрела.
— Конел, — сказала она. — Я намерена еще раз тебя расспросить. Кто ты, чем занимаешься и почему пытался меня убить?
И Конел рассказал, кругами лжи вернувшись к привычной правде. Он сильно страдал, а она собиралась еще его мучить. Но жить ему больше не хотелось. Впереди было еще много боли, однако в самом конце его ждал покой.
Джонс взялась за нож. Увидев его, Конел захныкал и попытался сжаться в комочек, но это у него получилось не лучше, чем до того.
Она перерезала веревку, что притягивала его левую ногу к столбику. В то же время титанида ослабила путы, стягивавшие его голову. Голова тут же упала, подбородок уперся в грудь, и Конел предпочел зажмуриться. Но в конце концов пришлось взглянуть.
То, что он увидел, иначе как чудом было не назвать. Лобковые волосы местами были опалены, но пенис, совсем сморщенный от страха, остался цел и невредим. Рядом с ним в лужице на каменном полу таял кусочек льда.
— Ты меня не тронула, — сказал Конел. Джонс явно удивилась:
— Ты что? Я трижды тебя жгла.
— Нет, ты меня там не тронула. — Он указал подбородком.
— А-а. Ну да. — Странно, но она казалась смущенной. Конел принялся пробовать на вкус мысль, что теперь можно жить дальше. Мысль оказалась на удивление вкусной.
— Честно говоря, просто духу не хватило, — призналась Джонс. Конел подумал, что, если духу и не хватило, разыграла она все превосходно. — Я могу просто убить, — продолжила она. — А вот боль причинять ненавижу. Я знала, что в том состоянии ты жар от холода все равно не отличил бы.
В первый раз она хоть как-то объяснила свои действия. Спрашивать Конел боялся, но что-то надо было делать.
— Зачем же ты меня пытала? — спросил он и тут же сообразил, что ошибся с вопросом. Во взгляде женщины впервые сверкнул гнев, и Конел чуть не умер от страха. Из всего, что он увидел в ее глазах, ужаснее гнева ничего не было.
— Потому что ты кретин. — Она умолкла, и выглядело все так, будто захлопнулись две дверцы ревущей печи; глаза ее снова стали черными и прохладными, но казалось, алый жар таится совсем рядом.
— Ты забрел в осиное гнездо, а теперь удивляешься, что тебя укусили. Ты подвалил к самой злобной и полоумной маньячке в Солнечной системе и сказал, что хочешь ее убить. Ты думал, она станет играть по
