выскочили на улицу и рыдали».
«Два неполных билета до площади Борарош». «Почему это мой билет недействителен?» «Я дал вам два пенгё!»
«Позовите полицейского, я не буду выходить».
«Проходите, пожалуйста, проходите, вагон впереди совсем пустой».
«Йо, господин Краузенфирцфюртиг, я не видел вас тысячу лет, вы настоящий венгр».
«Посторонним вход воспрещен».
«Сударыня… на благотворительные цели… в кожаном переплете… три геллера в месяц…»
«Клавир, восемьдесят геллеров раз, восемьдесят геллеров два… кто больше? Три!»
«Пощади свои нервы, мама».
«Высокий суд! На обвинения господина депутата парламента, моего уважаемого предшественника, у меня есть лишь один ответ. Давайте передадим дело в независимый венгерский суд! Я уже давно знаю, что являюсь кое для кого бельмом на глазу. Речь идет о политической травле, и ни о чем другом. Мы не собираемся предъявлять обвинения здесь, в парламенте, – нет, только перед независимым венгерским судом. Если же моя безупречная политическая деятельность высветится ярче солнца, тогда долой клеветников!»
«Господин доктор, однако, вы блестяще выглядите!»
«Завтра я тебе определенно верну это, дорогой друг!»
«У Лене, оказывается, связь с Ферри!»
«А кто этот Ферри?»
«Ее муж. Ну, что ты теперь скажешь?»
«Ты должен дать мне денег на платье. В конце концов, не могу же я ходить голой».
«Не читай, когда я с тобой разговариваю, не то я швырну книгу тебе в голову!»
«Господин профессор, клянусь всей душой, то была моя сестра!»
«Тише! Тише! Министр будет говорить!»
«Высокий суд! Предварительное следствие начинается немедленно. У меня в руках нет конкретных фактов, и я не буду высказываться по делу. Одно лишь хочу констатировать: пока я нахожусь здесь, на своем месте, – (выкрик: „Уже недолго!“), – я буду с несокрушимой железной строгостью наказывать всех, кто злоупотребил всеобщим доверием, полученным благодаря государственным должностям. Если обвинители окажутся правы, виновные понесут наказание за свое преступление!»
«Очень правильно! Очень правильно!»
Будапешт!
Картофельный суп с клецками. Жареная капуста со сметаной по-клаузенбургски. Пирожки с творогом.
Будапешт. Городские газовые заводы. Зоопарк. Медведь поднимает голову. Гиена безостановочно ходит туда-сюда.
«Летающая африканская собака-охотник». Ее клетка пуста, виден лишь вход в ее пещеру, перед ней порция дерьма, и больше ничего.
«Ты видел это, Лаци? Она на меня посмотрела».
«Однако, у нее высокоинтеллигентное тело, дорогой. Как ты думаешь, у нее уже было или еще не было?»
«Скажи, где ты живешь, собственно говоря?»
Анн-Клер далеко, где-то совсем далеко. Я лежу на этой черной постели, как больной, разбрасывающийся в лихорадке и с высохшей глоткой, умоляющей о капле воды.
Вещи Иштвана Цинеге перевязаны бечевкой. Что может быть там? Старые штаны, зубная щетка и сломанная расческа. Расческа специально завернута в отодранный клочок газеты:
От наших читателей (за сообщения в этой рубрике редакция ответственности не несет)
ПУСИК, вернись назад, все простили. Директор ни о чем не знает. ТВОЯ МУСИК.
Двадцать восьмая глава
Около Пантеона стоит старейшая церковь Парижа – Сент-Этьен-дю-Монт. Она построена в тринадцатом столетии. Сохранилась башня, все остальное за прошедшее время перестраивалось, но и обновлениям уже не менее четырехсот лет. Церковь выглядит издали как ржавый утюг. Но и внутри она очень причудлива. Подобие роскошной галереи соединяет в нефе две могучие колонны; вдоль одной из колонн к ней ведет винтовая лестница, посреди которой расположен амвон, кафедра.
Святая Женевьева, заступница Парижа, вынудившая к отступлению войско Аттилы перед городскими воротами, похоронена здесь, в боковом алтаре.
Слева от Сент-Этьен-дю-Монт находится старейшая часть Парижа. Узкие древние переулочки тянутся вдоль берегов Сены, старый завод на углу, диковинной формы дома. Здесь еще незнакомы с водопроводом и электрическим светом. Здесь еще жгут керосин и достают воду из водоразборных колонок.
Не знаю почему, но всякий раз, когда я сюда прихожу, сердце мое сжимается. Старые ворота тут и там кажутся мне столь знакомыми, словно я в немыслимо далекое время уже жил здесь. Смешно, но меня охватывает ностальгическое чувство, когда я рассматриваю эти дома. Почему мне все кажется знакомым? Ведь мне это ни о чем не напоминает. Люди, жившие здесь, мне незнакомы, только дома и улицы, и то
