Белые от росы луга. Поблескивающие, прохладные. В тени городского вала темной змеей речка. В холодке взъерошенных ивовых зарослей журчащая глубь. В илистых заливчиках грязно-белые, кружащиеся клочья пены. Из-за летучих облачков в ясном небе круглое лицо месяца.
— Эх, луна, черт бы ее побрал!
Но это ничего. Один остается позади, другой выдвигается вперед. В случае чего — пронзительный свист. И те внизу сразу, каким-то таинственным образом исчезают, словно впитываются в туман или растворяются в воде. И никого нет. Полицейский в летней белой, издали приметной шапочке может ходить вокруг сколько угодно. Ничего ему не заметить, не высмотреть, кроме двоих людей, спокойно идущих вдоль вала. Что ж, гулять никому не запрещается.
Готово. Два сачка крепко уперлись в дно под натиском сильных рук. Перегородили русло во всю ширину.
— Влезай!
Один упирается в шест. С шумным плеском взметывая водяной фонтан, прыгает по пояс в темную воду. Удары шеста под берег, в свесившиеся в воду ветки, в фашины гребли, в тихо журчащую глубь.
— Стоп!
Ловкие пальцы, держащие у жердочки сачка конец сетки, ощущают малейшее вздрагивание. Сетка появляется из воды, вода полированным серебром сверкает в мелких ячейках. На дне сетки трепетное поблескивание. Рыба летит на берег, ловкие руки ищут ее в траве.
— Мелкота!
— Ничего, ничего, бери.
Узкое тельце плотвы падает в жестяной ящик.
— Стоп!
— Опять мелочь!
— Плотва?
— Нет, елец.
— Пугай, пугай, тут должно что-нибудь быть.
— Что-то эти пескари попрятались.
«Пескарем» они, чтоб не сглазить, называют угря.
— Будут еще, больно ты скорый.
И снова:
— Стоп!
— Влазь!
— Пугай!
— Хватит!
— Помаленьку!
Плоская серебристая плотва. Радужные спинки ельцов.
— Стоп!
— Ого, кажется есть!
На этот раз добычу не бросают прямо из речки. На берег выносят весь сачок.
— Вынимай! Помаленьку!
На дне сачка извивается коричневая змея. Поблескивает белое брюхо.
— Брать!
Скользкое прикосновение в пальцах. Всего мгновение. И сразу исчезает.
— В траву! В траву ушел!
Огромный угорь, словно змея, извиваясь, скользит в траве. Но его уже хватают сильные руки, сворачивают в клубок, быстро, быстро. Вот он и в ящике. Мерно стучит в жестяные стенки маленькой змеиной головой.
— Ну и дьявол!
— Чуть было не ушел!
— Э-э… Куда ему уйти?..
— А как бы ты думал? Добрался бы до воды — и будь здоров!
— Отсюда-то?
— Еще как!
Ну, а как же, ведь угорь, шутка сказать! Вылезает по ночам на ближние поля, жрет горох. Проглотив крючок удочки, обвивается хвостом вокруг камня, хоть все внутренности у него вырви, а от камня не оторвешь. Один раз так обвился вокруг мужика, что пришлось его пополам перерезать, не то бы задушил. Вот он каков, угорь. Теперь, когда он пойман, можно назвать его и угрем, а не пескарем, как раньше.
— Влазь!
— Пугай!
Над водой какая-то тень.
— Гляди, удит!
— Кто это такой?
— Черт его знает.
— А ну-ка, спроси у него разрешение на ловлю.
Сачки таинственным образом исчезают.
— Эй, разрешение у вас есть?
Человек медленно пятится от воды. Они полукругом, подавшись вперед, наступают на него. Как волки. Окружают.
— Вы сами браконьеры! Еще и разрешение спрашивают! По-лицияя-а!
Отчаянный крик над распростертыми под бледным небом пустынными полями.
— Холера проклятая! Не ори, сукин сын!
Тень поспешно удирает. Прячется среди темных зарослей верб.
— Ну, валяй дальше! Нечего тянуть.
Ночь бледнеет. С небольшой копны сена на прибрежном лугу поднимается заспанный человек.
— А ты тут и спишь?
— А как же. Я там переметы поставил, смотрите не порвите.
— А еще кто из наших здесь?
— Хо-хо! С вечера человек двадцать вверх по течению пошли.
На востоке узкая рыжая полоска. Пора домой.
Теперь на реке ежеминутно попадаются знакомые. Каждые несколько шагов — взмах удочки.
— Ну, как Томек?
— Хорошо!
— Ясек! Скоро домой?
— Эй, Рудек!
— Глядите-ка, и Владека принесло!
Братия скликает друг друга. Те, кто живет в одном районе, на одной улице или в одном доме. Можно подумать, что в эту ночь, в канун воскресенья, все каменщики превратились в рыбаков. Мокрые по шею, в шелестящей от воды одеже, они молчком, украдкой пробираются в это прохладное утро им одним известными дорогами домой. В жестяных ящиках бьются головами угри, на спинах ловцов покачиваются сачки. Пока не рассвело, нужно попрятать в недоступные тайники запрещенные сети, удочки домашней работы, шесты, которыми вспугивают рыбу. Как ничего и не бывало. В понедельник опять на работу — кирпич, известь и цемент. Но в ночь под воскресенье — серебряные от росы луга, серебряный предатель- месяц на небе, серебряная рыбья чешуя. И белое брюхо угря и шорох прибрежных деревьев.
Или кабак. Потому что сегодня получка, завтра ее, быть может, уже не будет. А потом долгие зимние месяцы. И получка переливается пеной через край пивной кружки, сверкает грязной рюмкой, появляется из-за прилавка четвертинкой за злотый и пятнадцать грошей. Плевать на все, раз сегодня есть деньги. И получка обращается в удар кулаком меж глаз или ножом под ребро, в пьяную драку, в ночевку в полицейском участке.
А то — угостить девушку на танцульке, поставить ей все, что она в силах выпить и съесть. Чтобы
